Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу

В начале апреля 1931 года Эванс с небольшой группой рабочих отправился к означенному месту в винограднике, в трех километрах к югу от Кносса. Там он обнаружил маленькое греческое кладбище, а под ним – большую, по-видимому минойскую постройку; после нескольких дней раскопок выяснилось, что это храм с колоннадой, мощеным передним двором и подземным склепом с красными стенами и синим потолком.

Артур Эванс пришел в восторг. Такой большой гробницы он на Крите до сих пор не видел. Правда, склеп был без украшений и пустой, но это не внушило ему сомнений, напротив, укрепило уверенность, что перед ним действительно подлинная гробница в память царя Миноса. Ведь, как известно, в погоне за сбежавшим Дедалом Минос добрался морем до Сицилии, а там был убит и похоронен, поэтому останки его не могли находиться на Крите. А стало быть, пустота погребальной камеры таким образом доказывала или, по крайней мере, указывала, что гробница действительно сооружена для царя Миноса.

Золотой перстень, который вывел Артура Эванса на след царской гробницы и с тех пор известен в археологии как перстень царя Миноса, приобрел Государственный музей в Кандии, однако позднее был признан фальшивкой и возвращен священнику, тот якобы отдал его на хранение жене, а она якобы где-то его закопала и, к сожалению, впоследствии забыла, в каком месте, – правда, Эмиль Жильерон успел зарисовать перстень и сфотографировать, а затем изготовил в своей мастерской лично для Артура Эванса копию, прямо-таки идентичную утраченной оригинальной подделке.

Потом перстень царя Миноса надолго окружило молчание, пока восемьдесят лет спустя внук священника Полакиса не явился в музей Гераклиона и не сообщил, что перстень объявился вновь. Директор музея приобрел его за неизвестную сумму, и с 2002 года он выставлен на видном месте в постоянной экспозиции.

* * *

По возвращении в Калифорнию Феликс Блох за несколько дней записал свою теорию магнетизма нейтронов. Он долго вынашивал эту идею, и теперь она сложилась четко и ясно. Борения, сомнения и решения последних лет вдруг отошли далеко в прошлое, словно ими терзался кто-то другой. В июле 1936 года его работа была опубликована в «Физикал ревью» и произвела сенсацию, Бор и Гейзенберг прислали письма с поздравлениями. Однако для самого Феликса магнетизм нейтронов уже ничего не значил; он даже удивлялся, что мог так долго ломать над ним голову. Теперь, изложенная на бумаге, идея казалась ему банальной и пустяковой, в том числе и оттого, что никто ее не поймет, кроме нескольких чудаков вроде его самого.

Вообще, атомная физика по причине своей бессмысленности и бесцельности, хотя именно за это он некогда ее полюбил, стала ему безразлична. Перед лицом катастрофы, грозившей захлестнуть весь мир, он считал тщеславным и прямо-таки неприличным тратить время на самодовольные интроспекции. Ночами, лежа без сна в своем холостяцком бунгало и слушая вой койотов, доносившийся с холмов Футхиллс, он чувствовал себя чужим и бесполезным, потому что не делал в своей жизни ничего толкового, не имел друга и не мог поддержать близких на родине. Поездка в Европу послужила только улучшению собственного самочувствия, людям в беде он не помог. Он стыдился месяцев, проведенных в безделье в цюрихской детской кровати и у материна кухонного стола, стыдился последних десяти лет жизни, растраченных без пользы для общества.

Но поскольку он подписал договор с университетом и нуждался в деньгах на питание, бензин и квартплату, каждое утро вставал, принимал душ, брился и шел в лекционную аудиторию Физического института, чтобы рассказывать своим белокурым, мускулистым и невинным овечкам о спектральных линиях атомов или о структуре периодической системы. Он был хорошим преподавателем, и студенты любили его, ведь он дружелюбно брал их за руку и уверенно вел по морю незнания от одной льдины до другой.

Только вот сам он уже утратил любопытство. Больше не хотел выяснять, совершают ли электроны прыжки в длину или в высоту либо еще что-нибудь этакое, и все эти «как-так-и» квантовой теории находил теперь просто кокетством. В Беркли на семинары с Оппенгеймером он больше не ездил, специальные журналы читал от случая к случаю.

Поэтому у него было много свободного времени и слишком мало пищи для ума. Он бы с радостью запил, но алкоголь не останавливал, а, наоборот, ускорял холостой ход его мыслей; да и слабенькое американское пиво ему не нравилось, мужчине вроде него, рослому и сильному, пришлось бы выпить невероятно много, иначе результата не будет.