Мистика

Женевьева вздохнула сквозь боль. Наверно, она остановила кровотечение.

Кто-то громко спросил с венгерским акцентом, что делает мертвое тело Джона Бэрримора на его съемочной площадке. Лорре прошелестел что-то успокаивающе-сентиментальное, и двое рабочих сцены убрали опустевший сосуд с площадки. Флинн, теперь просто пьяный, с радостным идиотизмом продолжал доставать режиссера. От всей этой истории просто отмахнулись. Голливудские шуточки. Они здесь происходят постоянно.

Оставались Уинтроп, Женевьева и камень.

И я.

— Мы должны быть благоразумными, Эдвин, — сказала Женевьева.

Англичанин кивнул:

— На нас громадная ответственность. Клянусь, мы не злоупотребим ею.

— Может оказаться, что у нас не будет возможности решать. Ты ведь тоже чувствуешь это, правда? Будто он живой?

— Да, Жени.

Маунтмейн был мертв, Персивант сломал ему хребет. Она аукнулась ему, вся эта черная магия. Как и говорила Женевьева.

Уинтроп выглядел серьезным и потрясающе спокойным. Он не смог до конца оттереть с лица кошачью кровь. Он исполнил свой долг, но теперь задает себе вопросы.

Терпеть этого не могу. Я знал, что буду заниматься тем же.

Рядом с Уинтропом стоял военный, держа свинцовый ящик.

— Сэр, — напомнил он.

Уинтроп бросил Камень Семи Звезд в ящик, и военный заколебался, не сводя глаз с красного сияния, прежде чем захлопнуть крышку. Он промаршировал прочь, остальные вояки затрусили следом, увлекая с собою Персиванта и прочих.

Уинтроп помог Женевьеве перелечь на носилки. Она угасала, обнаженные руки стали морщинистыми, как у мумии, землистые щеки ввалились.

— Что это было? — спросил меня кто-то. — Красный камень в коробке?

Я повернулся к звезде из «Касабланки», мужчине заметно ниже и старше меня.

— Это, — сказал я, — то, из чего сделаны сны.

Мэнли Уэйда Веллман Не буди лиха…