Митридат

— Махару ты ничего не говорила?

— Н-ничего. Вернее, он расспрашивал меня про нашу бабушку. Он подозревает…

— Что она его мать?

— Да. Я пыталась его разубедить, но не смогла.

— Тогда ты придумала про рабыню? Апама кивнула. Митридат прижал дочь к себе.

— Как ты похожа на свою мать, девочка моя, — с тяжелым вздохом промолвил Митридат. — Твоя мать тоже была умная и рассудительная. Она поддерживала меня в трудные дни моей жизни, делила со мной все тяготы. Я и не думал поначалу, что у нас с ней дойдет до супружества. Однажды я понял, что не смогу без нее жить, когда вокруг столько вражды. Потом у нас появилась ты…

Апама посмотрела на отца снизу вверх, ее большие, чуть удлиненные к вискам глаза светились нежностью.

Не говоря больше ни слова, отец и дочь опустились на скамью и долго сидели так, не разнимая рук. Им было приятно это молчаливое единение, словно в этот миг рядом с ними находилась женщина с глазами пантеры, давшая жизнь Апаме.

Из зала, где продолжали игру в кости подвыпившие друзья царя, доносились громкие голоса и взрывы хохота; кому-то там явно везло, а кто-то здорово проигрывал.

После разговора с Апамой Митридат встретился с Тирибазом.

— От Махара действительно можно ожидать чего угодно, — озабоченно молвил Тирибаз, выслушав Митридата. — Самое лучшее — это спровадить его куда-нибудь подальше. К примеру, в Колхиду или Малую Армению.

— Что он там будет делать? — хмуро спросил Митридат.

— Дашь ему город или целую сатрапию, пусть правит, — ответил Тирибаз.

— Правитель из него никчемный, ты же знаешь, Тирибаз.

— Знаю, но здесь с ним хлопот будет больше.

И тут Митридат вспомнил про недавнее письмо от Гигиенонта, наместника Боспора. Гигиенонт по просьбе боспорской знати просил Митридата посадить на Боспоре царем одного из своих сыновей. Он даже обещал подыскать сыну Митридата супругу из знатных семей Пантикапея.

— Я сделаю Махара царем Боспора, — после краткого раздумья сказал Митридат, — из-за моря он не сможет досаждать мне расспросами о своем происхождении. Заодно я буду спокоен за него, ведь рядом будет Гигиенонт, преданный мне человек.

Тирибаз отнесся к этому с одобрением.

— Это мудрое решение, царь, — сказал он.

Махар был приятно удивлен, когда отец объявил ему, что намерен сделать его боспорским царем.

— Из всех моих сыновей ты самый возмужавший, — объяснил свое намерение Митридат, — к тому же ты сам говорил, что больше не хочешь царствовать в Каппадокии. На Боспоре, сын мой, ты можешь править под своим именем. Скажу больше, Махар, с тебя в Боспорском царстве начнется новая династия.

Обрадованный Махар не стал даже затевать неприятный разговор о своей настоящей матери, боясь, что рассердившийся отец сможет изменить свое решение. Боспорское царство, затерянное где-то на дальних берегах Понта Эвксинского, казалось впечатлительному юноше какой-то полумифической страной, где, по преданиям эллинов, побывали аргонавты на пути к колхидскому царю Ээту. Там же спасался Орест, сын Агамемнона, царя златообильных Микен, от мести разгневанных эриний.

«Я возьму себе прозвище Ктист», — самодовольно думал Махар.

На сборы ушло несколько дней.

Митридат дал сыну войско: тысячу лучников, тысячу греческих щитоносцев и пятьсот персидских всадников. Щедрой рукой отсыпал золота из казны.

Знойным летним днем отряд Махара погрузился на корабли и вышел в море.

Еще не остыл пепел на жертвеннике, а караван судов, уносимый попутным ветром в лазоревую даль, вскоре очертаниями уменьшающихся парусов стал похож на стаю белых лебедей.

Толпа на пристани стала редеть; снова наполнился гомоном портовый рынок.

Митридат с трудом оторвал взор от далеких кораблей, его не покидало чувство какой-то утраты. И вместе с тем он был рад, что не сказал Махару правду об его рождении, тяжелую для сына и постыдную для него самого.

Был 96 год до нашей эры.

Митридату в ту пору было тридцать шесть лет.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая. МОНИМА

Женщина лежала одна на широкой постели в окружении кисейных занавесей, которые свешивались сверху, образуя некий воздушный прозрачный домик. Через узкие окна в огромную спальню просачивались робкие лучи утреннего солнца. Над изящной серебряной курильницей на подставке вился ароматный дымок благовоний.

Обычно запах благовоний благотворно действовал на Мониму, пробуждал в ней радостные чувства. Но теперь, когда она — понтийская царица! — проводит ночи без сна в тщетном ожидании супруга, этот аромат мирры раздражал ее. Мониму выводили из себя и эти тончайшие занавески, и витые медные колонны, поддерживающие парчовый верх над ее ложем; все роскошное убранство опочивальни, подобранное ею самой с такой любовью, нынче казалось Мониме ненужной кичливой мишурой. Она — царица, но тем не менее бесконечно несчастна! Какая-нибудь пастушка, проводящая ночи со своим любимым где-нибудь на соломе подле овечьих яслей либо в поле под кустом, гораздо счастливее ее.

Монима только теперь с неумолимой ясностью поняла, что ее воплотившиеся мечты не принесли ей желанного счастья.