Митридат

— Повозки и поваров мы возьмем в Амасии, — говорил Мнаситей, — если, конечно, не придется уносить оттуда ноги. Поэтому лишняя обуза нам ни к чему.

Македонец не скрывал того, что в грядущих столкновениях с врагами царицы больше полагается на греческую фалангу и всадников Багофана, нежели на двадцать тысяч понтийской пехоты, разноплеменной и плохо обученной.

Об этом войске Мнаситей отзывался с неизменным презрением:

— Все, что могут эти вооруженные толпы, так это громко вопить и пугать врага своей многочисленностью. Две-три тысячи гоплитов рассеют их в два счета!

Слышал слова Мнаситея и Митридат. Хоть он и был царем, но с ним никто не советовался. Ему просто сообщили через Гистана, сколько собрано войска и день выступления. Потом нашлась какая-то отсрочка, и день выступления в поход перенесли. Об этом тоже сообщил Митридату Гистан.

Старший евнух разыскал Митридата в дворцовой библиотеке.

Вместе с Митридатом там была и Лаодика. Мать и сын читали какую-то книгу, вернее, они целовались, а папирусный свиток лежал развернутый перед ними на столе. Гистан кашлянул.

Любовники, страшно смутившись, мигом отстранились друг от друга. Митридат уткнулся в текст. Лаодика встала со стула, вопросительно глядя на евнуха.

— Войско не выступит завтра из-за неблагоприятных жертвоприношений, — склонив голову, сказал Гистан. — Мнаситей просил передать об этом царю.

— Это отрадная весть, друг мой, — промолвила царица, уста и щеки которой горели пламенем от сыновних поцелуев.

— Я знал, что обрадую тебя, о Светлейшая, — мягко проговорил Гистан, но при этом его холодные глаза осуждающе посмотрели на царицу.

Лаодика небрежно махнула евнуху рукой: «Ступай!» После ночи, проведенной в притоне, мать и сын полностью выпустили на волю свои чувства и желания. Им было мало ночей, проводимых вместе. Они и при свете дня старались где-нибудь уединиться, чтобы повторять друг другу одни и те же слова о любви, соединять руки и уста.

Он после пятилетней разлуки открыл для себя через ласки и поцелуи женщину грез, уверив себя, что его родство с ней — нелепая ошибка. Находясь под обаянием ее красоты, его неискушенное сознание смогло переступить через все запреты ради ни с чем не сравнимого наслаждения.

Она, прожив полжизни с нелюбимым мужем и не опускаясь до измен ему ради собственного благополучия, вдруг до беспамятства влюбилась в родного сына, узрев в нем разительные перемены после долгой разлуки. Его прикосновения необычайно возбуждали ее плоть. Она млела при звуке его голоса. Задыхалась от счастья, когда он смотрел на нее. Иногда ей казалось, — и в этом она черпала оправдание своей преступной связи, — что рядом с ней не сын, но совсем другой юноша, который послан ей богами взамен утерянного старшего сына.

О том, что между матерью и их старшим братом происходит нечто большее, чем простая симпатия, догадывался и Митридат-младший, который изводился муками ревности, срывая свою злобу на слугах.

Догадывалась и Антиоха, которой нельзя было отказать в проницательности. Девушка чувствовала своим женским сердцем, видя, как расцвела ее мать, что та счастлива именно как любимая супруга, а не как любимая мать.

Проникнув однажды в материнскую опочивальню, она нашла у нее под ложем сандалии своего старшего брата, а в материнских одеждах обнаружила его смятый хитон.

Антиоха не стала обличать Митридата, не желая вреда матери, которую сильно любила. Ее изворотливый ум обдумывал те выгоды, какие она сможет извлечь из этого. В глубине души она даже приветствовала это.

«От ложа матери Митридат с легкостью перейдет к ложу сестры», — рассуждала Антиоха.

В день выступления царского войска, прощаясь с Митридатом, Антиоха не удержалась и шепнула ему на ухо:

— Возвращайся с победой, царь Митридат Филометор! (Что значит любящий мать).

Митридат чуть вздрогнул, будто на него пахнуло жаром, и тотчас отошел от сестры с зардевшимся лицом.

Войско растянулось длинными пешими колоннами на желтой дороге, уходящей вдаль к горным перевалам. Над островерхими шлемами персов и каппадокийцев покачивались древки копий, не столь длинные, как у наемников-греков, зато более густые. Наемники шли замыкающими.

Далеко впереди, вздымая пыль, скакала конница Багофана.

— Если у противников царицы есть мозги, они будут ждать нас у горных проходов, — молвил Мнаситей, небрежно сидя на белогривом статном скакуне.

Военачальники, находившиеся рядом, все до одного согласились с ним.

Лишь Гергис, неизвестно зачем увязавшийся за войском, опасливо заметил:

— Наши враги могут пропустить нас через горные проходы, чтобы потом закрыть их за нашей спиной и раздавить на равнине конницей.

— Это у них не получится, — возразил Мнаситей. — Если враг отдаст нам проходы, то я ему эти проходы не отдам. Сильный отряд будет стоять в теснинах до тех пор, пока я не возьму Амасию. Так что, друг мой, безопасное отступление я тебе обещаю.

Македонец дружески хлопнул по плечу ехавшего рядом гаушаку. Заметив хмурое лицо Митридата, Мнаситей воскликнул: