Мю Цефея. Магия геометрии. № 4 (5) — 2019

Систему не обмануть, но они все равно прилетают. С каждым годом пластик их лент все тоньше — наука не стоит на месте. Шлепать печати, сверять данные — самая дурацкая работа, ей-богу. Но так устроена психология. Кто-то из пограничников тычет пальцем в экран — там имя и вся история твоей жизни. Говорит тебе, чтобы валил на хрен, — и ты устраиваешь бунт. Кто-то приходит к тебе с лентой, на ней — обычная печать, не световая. Световая стоит дорого, никто не будет тратиться на такого смертника, как ты. Но «кто-то» об этом не говорит. Он говорит — простите, мы сделали все, что могли. С вашими документами работали лучшие специалисты, к сожалению, нет никаких шансов, что вас примут в этом космопорту. Ты мрачнеешь, прячешь ленту в карман и реально хочешь извиниться за собственное несовершенство, за то, что отнял время у прекрасных специалистов. Отвергаешь предложение о добровольном кремировании. У тебя ведь есть топливо, о, поверьте. Ты же не дурак — лететь на последнем в такую даль. Ты собирался вернуться, если вдруг что.

Раз в сутки по орбите проходит мусорник. Там всегда дрейфуют корабли старого образца. Очень жаль, но на Земле нет для них топлива. А в космосе нет дураков, которые летят на последнем так далеко.

Их всегда много — кораблей на орбите. Столько не влезет и в два мусорника, потому при упаковке металлопластик сминают в монолитные кубы, как пустые консервные банки.

Ей приносят целую стопку лент с именами, и она смотрит на экран и вниз, сверяет информацию. Потом видит ошибку, ставит простой штамп «Отказать» — и откладывает ленту влево. Или все хорошо, и она ставит световой штамп — и откладывает ленту вправо.

Очень просто, не так ли? Нужно только хорошее зрение и терпение, чтобы делать дурацкую работу и читать весь этот бред.

К концу дня стопка слева похожа на исходную, а справа почти пусто, почти ничего нет.

Руки у нее начинают трястись уже к обеду, а к трем болит голова и дергает глазную мышцу. Она пьет таблетки, ты сам покупаешь ей пластины с красными капсулами, которые пахнут химией и мятой, если случайно надкусить. У нее очень простая и очень нервная работа. Никто не выдерживает на ней больше года. Она держится семь.

Она часто думает: «Когда это наступит? То, что происходит с хирургами в больницах? Сначала их тошнит в морге, потом они ужинают, пока ассистентка держит зажим. Когда уже наступит это блаженное отупение?» — так думает она, ставя штамп и откладывая ленту влево.

У нее нормированный рабочий день. Но если к шести приносят стопку лент, она предпочитает задержаться.

— Ни к чему нагружать сменщицу, — говорит она одним.

— За переработки хорошо платят, — сообщает другим.

Ей кивают, но не верят. Все знают, что она задерживается по другой причине. Ведь если просидеть еще два-три-четыре часа, главное здание космопорта закроют, и можно будет выйти через задний ход и не смотреть в глаза тем, кто… Никому не смотреть в глаза.

У нее действительно есть другая причина. О ней никто не знает. Но узнает, конечно, это лишь вопрос времени. Когда она представляет, что будет потом, — становится больно и сладко одновременно. Вот такая причина.

У нее — малочувствительные пальцы, есть справка от врача. Что-то не так с сенсорикой. Вроде бы ничего страшного, но… С каждым годом пластик лент становится все тоньше, а световые печати все мощнее. Она штампует ленты, но вся столешница в «допустить», она же рассказывала. Свет пробил бы целую стопку разом. Но она не станет нарушать закон, кто угодно, только не она. Просто ленты действительно очень тонкие, липнут друг к другу, и иногда так сложно понять, две там или одна, а с сенсорикой пальцев что-то не так.

Ее никто не проверяет. Все знают: систему невозможно обмануть. И она сидит допоздна. Семь лет кряду. И посидит еще немного — ее точно поймают, и справка не спасет, и от сладкой этой болезненной мысли сердце пропускает удар. Что такое пара десятков почти-людей в масштабах целой планеты? Капля крови, если мыслить подобными категориями. Куда меньше капли.

Может, она сойдет с ума еще раньше. К вечеру она не слышит ничего, кроме шума в голове. Она видит только прямо перед собой. Только немного света, тусклого, в конце очень длинного коридора. И дышать получается лишь вместе с городом, вместе с небом над крышами, в распахнутое окно.

А потом на шею ложится знакомое тепло — и отпускает.

Вам никогда не понять друг друга.

Ей тебя точно не понять, и это реально бесит.

Она такая же хрупкая, как семь лет назад, как одиннадцать лет назад с момента вашего знакомства. В свои тридцать шесть — как девчонка, почти прозрачная в огромном свитере с натянутыми рукавами. С огромными глазами на худом лице.

И все же — рядом с ней ты чувствуешь себя слабаком. Даже не потому, что у нее зарплата, как пятнадцать твоих. Хотя и это тоже. А потому, что ночью, когда на кровати рядом образуется еще теплая пустота и ты слышишь шлепок из ванной, тебе хочется выть дурниной в решетку вентиляции. Потому что знаешь: потом она вернется с красной щекой, скажет: «Все хорошо». И ты ничем не сможешь помочь.