Кровь рубиновыми каплями выплескивается на стекло, стекает вниз, оставляя за собой светящиеся линии. На первый взгляд картинка хаотична, но в ней есть стройный порядок проекции четырехмерного чертежа.
Еще несколько мазков, и рисунок вспыхивает так ярко, что глаза начинают болеть, но я не закрываю их до того момента, пока тело и кровь не истаивают полностью, не оставляя следов, пока реальность не стягивается, заполняя опустевшее место чем-то еще. След ладони на подоконнике становится потеком краски, лицо в воспоминаниях замещается другим. Я жду, пока шрам на реальности не зарастет полностью, а затем закрываю глаза.
Есть истории, которые нельзя рассказывать, потому, что они вполне способны зарассказывать до смерти кого угодно. Они видят тебя в тот момент, когда ты начинаешь говорить то, что не должен, и исправляют эту оплошность.
Они ждут. Ждут того момента, когда из пепла новых городов восстанут…
Я пришел в
— Знаешь, внезапно в мою голову пришла мысль о том, что Атлантиду не могут найти потому, что ее больше не существовало.
Она подмигнула мне. Зрачки немного расширенные, чуть-чуть вытянутые. Эллипсы с фокусом… где?
Кажется, что я уже видел этот взгляд.
Когда?
Только что? Мгновением чужого не-бытия раньше? Когда-то раньше, когда мир был совсем другим?
Она медленно облизнула пересохшие губы и продолжила. Ломающимся голосом, запинаясь и, кажется, не очень понимая, что же именно она говорит. Сетка тонких, почти незаметных мимических морщин складывается в неожиданный узор, который напоминает мне… напоминает мне…
— Понимаешь ли, когда в реальности образуется дыра, она затягивается чем придется. Или кем придется.
Ее помада темно-красная. Как кровь, как ее белье.
Как рубец от раны, которую я наношу реальности раз за разом.
Ее губы успевают прошипеть последние слова, прежде чем рот раскрывается такой же широкой улыбкой, как и горло.
— Из тела в тело, из жизни в жизнь, посмотрим, кто возьмет верх!
Значит, еще увидимся.
Кстати, с вами — тоже.
У каждой истории есть начало и конец, даже если она Уроборосом вгрызается в собственный хвост. Даже если она хвостом заметает следы за собой, чтобы нельзя было найти ни начала, ни конца. Но если поймать ее, взрезать ножом мягкое брюшко, докапывась до сердцевины-позвоночника, то суть может оказаться очень простой.
Атлантида — должна утонуть.
Заклинание треугольника (Ольга Дорофеева)
Безнадежные лежали сразу у входа, чтобы удобней было выносить.
Целый день мимо них сновали врачи и медсестры, но мало кто прислушивался к стонам и жалобам. Поднести воды, вытереть пот со лба, да накрыть лицо краем простыни — вот и все, что еще можно было для них сделать.
Адель работала в полевом госпитале полгода, но не смогла привыкнуть к этим порядкам. После смены она спешила в палату у входа, меняла повязки, утешала, успокаивала. Вернувшись после недолгого отдыха, она часто уже не находила кого-то из тех, чью боль пыталась облегчить. Иные, напротив, мучились долго.
Сентябрь принес дожди и новых пациентов. Люди устали от войны и страха. Инстинкт самосохранения все чаще отказывал, и тогда они вставали под пули и снаряды, кричали странное и шли куда глаза глядят. А палата у входа раздувалась, как пузырь, плотные занавески, служившие стенами, перевешивали, и стоны гудели, как постоянный фон, которого никто уже не слышал.
После дня такого пасмурного, что и не отличить от ночи, в госпитале зашептались, что привезли раненого мага-геометра.
— Слышь, Адель, в твою палату, — брякнула ей полная, со щербатым лицом санитарка. — Жаль, умирает. Уж не попросишь, чтоб мужа хорошего нашел.
Маг сильно обгорел и лежал без бинтов — открытое месиво черно-красной обугленной плоти. Отмершие ткани загноились, на лице сидело несколько мух. Маг не стонал, но шевелил губами. Адель наклонилась поближе.
— …прямые никогда не пересекаются, — шептал маг. — Площадь треугольника… квадрат гипотенузы… на одинаковом расстоянии от центра…
— Водички? — участливо спросила Адель.
Маг внезапно открыл глаза, ясные и светлые на фоне горелого мяса, и посмотрел на нее насмешливо.
— Я не умираю, девочка. И мужа тебе нашел. Вон ему водички дай.
Он кивнул на соседнюю койку, где стонал забинтованный с головы до пят, с прорезью для рта на желтых мокнущих бинтах.
— Я побуду здесь, — сказала Адель.
Стоны затихали, раненые уплывали в ночное забытье, Адель ходила между койками. Маг шептал и менялся. Его тело покрылось кровавыми кристаллами, чернота исчезла, теперь он был похож на огромную рубиновую друзу. Кристаллы укрупнялись и светлели, а формы становились угловатыми, как вырубленными топором. К рассвету маг встал на ноги. На человека он уже не был похож, скорее на робота или деревянного буратино.
— Постепенно разгладится, — буркнул он прямоугольным ртом, поймав взгляд Адели.
И, неуклюже покачиваясь, ушел.
Тогда Адель села у забинтованного и сказала: