Мю Цефея. Цена эксперимента

Родители все больше стеснялись заговаривать о Грише, и особенно — с ним самим. Будто всегда общались с куклой, а то вдруг прозрели и друг друга спрашивают: «Что за помрачнение такое было?» В конце концов, устав перекладывать Гришу из комнаты в комнату, они даже убрали его на балкон, устроив коробки вроде кресла. Зайко не возражал: в его положении можно было наблюдать за птицами. Правда, стекло с каждым днем становилось все более грязным, но это почти не мешало ему. Особенно Григорию нравились вороны — эти долго боялись его, но со временем привыкли прилетать каждое утро, садиться на карниз с той стороны стекла и что-то кричать на вороньем языке. Крохотные глазки птиц светились добрым участием, что чрезвычайно трогало Гришу.

Сколько он провел времени на балконе? Он бы не смог сказать. В его голове, все более бездумной, смешивались все времена года, и часто, просыпаясь утром, он не мог понять, поздняя осень сейчас или очень холодное лето, какой на дворе год и даже столетие. Ему казалось, что вот-вот над домами полетит автомобиль времени, вроде как из одного известного фильма, или что вот-вот появится телепорт-путешественник, или что взорвалась нейтронная бомба и все давно мертвы. Тогда он клял проклятый эксперимент, на который подписался. Но потом на балкон выходила мама, чтобы что-нибудь вытряхнуть, или просто открывалась дверь и слышались привычные, домашние звуки, и тогда с разочарованием он понимал, что его заключение продолжается. Но это его не расстраивало; у него теперь было вечернее солнце и утренние вороны.

Однажды ему даже настолько повезло, что он увидел отражение гостиной в стекле балконной двери. Может быть, такая возможность подглядеть за жизнью родных представлялась и раньше, но очень уж часто Григорий был в сладостном, вещественном забытье. Он увидел, как мама кладет в большую коробку Ларису Ивановну с ее старичком-сыночком, и Михаила, и Симбу, и Настю и тянется ко Льву Аслановичу, но вбегает сестра, и прижимает любимца к себе, и плачет, но мама говорит: «Ты уже взрослая, чтобы в игрушки играть, они тебе не нужны». Анюта — кому еще может принадлежать этот голосок? — пламенно отрицает, но в конце концов достигается компромисс, и мама уносит игрушки… уносит…

«Да что ж это такое! — хотел возмутиться Гриша. — Они же живые! И я живой! А вы, вы вот так берете — и выбрасываете! Нет, это никуда не годится, сейчас я встану гремящим скандалистом, и тогда вы заплачете, а не Анюта!»

Но, вместо того чтобы встать, он упал. Сестра, услышав грохот, примчалась на балкон и с криком бросилась поднимать брата:

— Я думала, ты уехал в большую командировку! Когда ты приехал, Гриша?

И совсем не так много лет прошло. Конечно, сестре было никак не меньше девяти, но и вряд ли сильно больше, и в скором времени она обещала стать красавицей.

«Занимаешься ли ты музыкой? Я не слышал, чтобы ты это делала», — подумал Гриша, не особо надеясь, что Анюта поймет. Но сестра вдруг заплакала, обнимая его:

— Да! Я в музыкалку хожу… не пианино, виолончель…

«Вот и славно».

Хлопнула дверь. Мама застыла посреди комнаты, уже без коробки, и с ужасом глядела сквозь стекло на них.

— Анюта! Он же пыльный! Только с дороги, — поправилась она, перешагивая через высокий порожек. Григорий осознал, что месяцами видел ее только в профиль, когда мама вытряхивала простыни или гоняла его ворон, и теперь был рад, что она обращается к нему.

— Он же живой!

— Аня, отпусти брата. Он тебе не игрушка.

— А вам игрушка, что ли?

За такое неучтивое высказывание сестра была изгнана с балкона, а на место происшествия был вызван с работы отец.

— …Аня говорит, упал, — шептала мама. — Как думаешь, он живой?..

— Черт его знает. Он же вещь… — Отец тронул Гришу за плечо. — О-о, ты его совсем не протирала, что ли?..

— Я забыла.

— Как можно забыть о сыне?

— Ты-то сам забыл.

— Ну я его почти не видел, пока он шлялся по своим заграницам.

— И я. Значит, и не кормила… тогда умер. Боже мой, бедненький…

— А вдруг нет?

Они с сочувствием глядели на сына. Мама патетично прижала к груди руки; на запястье левой виднелись новенькие часики. Отец обнимал маму за плечи. «Я живой!» — хотел сказать Гриша, но не мог: в отличие от Анюты, взрослые его не понимали.

— Надо избавиться от старых вещей, — решил отец. — Освободить, так сказать, место для новых, хороших… а отслужившее свое — выбросить.

— Сына?!

— Это не сын, это вещь, — сдвинул брови отец.

На том и порешили.

Анюту со Львом Аслановичем, от которого она теперь не отходила ни на шаг, оставили соседке, а сами заказали грузовик и начали избавляться от накопившегося хлама. К их чести, они долго не могли решиться положить туда сына: сначала положили прадедушкины настенные часы, потом несколько старых шкафов, гору одежды и обуви, объявленной устаревшей, сделанный дедушкой стол, бабушкину вышивку. Только потом, на самую верхушку — водрузили. Странно, но он будто сопротивлялся, никак не желая улечься; все выпадал, странно изгибаясь и выскальзывая из рук. Наконец с помощью двух грузчиков удалось его окружить и уложить на самый верх ящиков.