Мюнхгаузен, История в арабесках

Учитель поднялся на чердак, почтительно пожелал своему покровителю доброго утра и без всяких предисловий попросил у него какой-нибудь старый поношенный сюртук. Барон с удивлением спросил, почему сюртук понадобился ему именно теперь, когда он столько времени довольствовался коричневой пелериной; на это учитель ответил, что в уединении ему достаточно было и пелерины, но что теперь это одеяние ему больше не подходит, так как он собирается принять участие в общественной жизни, где признают одни только сюртуки.

- Вчера, - продолжал он, вынимая письмо, - я написал своему уважаемому начальнику, члену училищного совета г-ну Томазиусу, изложив ему откровенно мое прежнее и теперешнее душевное состояние; я просил его снова предоставить мне должность учителя, так как я вполне способен занимать таковую, но не в селе, где введена эта ужасная грамматика, а где-нибудь далеко в горах, куда этот бич божий еще не проник.

На это мой почтенный начальник ответил с обратной почтой, что если он при личном свидании убедится в правдивости моих утверждений, то я могу тотчас же вернуться в Гаккельпфифельсберг, так как недавно пришлось там сместить моего преемника, тоже не сумевшего справиться с означенной грамматикой; он, правда, не сделался жертвой собственного воображения, но от огорчения и беспокойства предался пьянству и недопустимому распутству. Не к чему мне также опасаться грамматики, ибо таковая отменена при новейшем изменении учебного плана. Поэтому, глубокочтимый благодетель и покровитель, я явился сюда, чтобы поблагодарить вас самым искренним образом за проявленное ко мне великодушие, попросить у вас об упомянутом последнем даре и почтительно откланяться, надеюсь, не навеки.

Старый барон проникся изумлением с головы до пят.

- Разве, г-н Агезилай, вы...

- В полном уме, г-н барон, - прервал его выздоровевший учитель. - Но настоятельно прошу вас называть меня отныне Агезелем, ибо Агезель я был, Агезель я семь и Агезелем я буду присно и вовеки.

- Невозможно выдержать! - воскликнул старый барон и в сердцах ударил кулаком по судейскому столу. - Вчера Мюнхгаузен врет мне, что он был козлом и с отчаяния снова сделался человеком, а сегодня в действительности и воочию я вижу, как сумасшедший стал нормальным. Ни на кого нельзя положиться и самому можно спятить, если не иметь столько дел в голове.

- Мне очень жаль, что я огорчил своего благодетеля, - мягко сказал учитель. - Это, с вашей точки зрения, неприятное происшествие произошло вполне естественно, и все высокочтимые обитатели замка принимали в нем участие.

- Что? Естественно?.. Нехорошо, учитель, повторяю я вам. Почему вы не могли остаться тем, чем вы были? Зачем вы теперь убегаете? Мы жили здесь так согласно, привыкли друг к другу, поддерживали один другого, а теперь эта прекрасная цепь разорвана.

- Единственное, что омрачает мою радость по поводу восстановления моего "я", - это необходимость вас покинуть, - ответил учитель. - Ваша милость, я неповинен в том, что обрел рассудок. Тому виною отсутствие признания со стороны окружающих. Никто из вас меня не признавал.

С первого момента, как я имел честь явиться к вам, я не нашел ни сочувствия, ни возражения ни с вашей стороны, ни со стороны баронессы по поводу моей идеи о спартанском происхождении и образе жизни, но ко мне и к моей причуде отнеслись, как к чему-то безвредному и недостойному внимания. Эта холодность выросла в обидное равнодушие, когда барон фон Мюнхгаузен, да благословит его господь, стал гостем замка Шник-Шнак-Шнур. В то время как он потакал чувствительности баронессы, то превозносил, то задевал ваши тайносоветнические убеждения и вы оба обменивались с ним своими необыкновенными мыслями, никто не обращал внимания на фантазии бедного сельского учителя...

- Вы позволяете себе оскорблять меня, учитель! - крикнул старый барон. - Из ваших слов следует, будто я сам...

- Не толкуйте этого превратно, благодетель, - прервал его тот. - Язык со своими капризами рождает иногда такие лукавые обороты, которые говорящий никак не мог иметь в виду. Из моих слов ничего не следует; моим единственным намерением было открыться вам. Не встретив ни сочувствующей похвалы, ни закаляющего противоречия, цветок моего безумия (говоря образно) был лишен оплодотворяющего дождя и бури, которые укрепляют корни в земле. Поэтому он должен был постепенно увянуть, засохнуть и умереть. Это давно во мне назревало; если бы вы не считали ниже своего достоинства понаблюдать за мной поближе, вы бы заметили, что я давно стал молчалив и задумчив. Я чувствовал, как с каждым днем бледнеет и обесцвечивается во мне спартанская идея. Откровенное заявление барона фон Мюнхгаузена в прошлую ночь окончательно доконало ее, и с тех пор я стал сельским учителем Агезелем, немцем низкого происхождения.