Мюсли

— Это опасный путь, — отзывается Костя сухо. — Сначала захочется понять, потом — записать всё, что понял, еще потом — предложить свои записи человечеству, и пошло-поехало. Берите Синичкина, вас это отвлечет. К таким вещам нельзя относиться серьезно.

— По-настоящему? — уточняет банкир и улыбается.

— Да, — говорит Костя без улыбки. Банкир достает бумажник.

Несколько смятых десяти- и пятидесятирублевок лежат на кухонном столе рядом с чистой пепельницей. Светлый буфет, плакат, часы на стене слабо мерцают в бледном утреннем свете. Радио выключено. Где-то за стеной тяжело гудят водопроводные трубы. В кухне прибрано, пусто. По коридору стучат когти, и в щель от неплотно прикрытой двери просовывается морда Бивиса. Задумчиво постояв, он толкает дверь головой, входит, озирается. Печально смотрит на часы.

— Зарик, просыпайся, — сердито говорит Maйк. — Антибиотики пьют по часам.

Не шевелясь, Зарик что-то бормочет.

— Что ты капризничаешь, как маленький. Так у тебя никогда девки не будет.

— Каждый страдает как умеет, — говорит Зарик хрипло и, не поворачиваясь, высовывает из-под одеяла руку. Майк бросает в подставленную ладонь таблетку.

— Молоко вскипятишь, когда проснешься, — говорит он. — Курица в холодильнике. До вечера.

Зарик закашливается.

— Пива принеси, — хрипит он. — Или оставь ключи, я схожу.

— Ты и слова такие забудь, — говорит Майк возмущенно. — Пиво, схожу… Лежи уж, находился. Никаких тебе ключей.

— А пить мне что?

— Пить будешь молоко.

— Молоко не пьют, — говорит Зарик скорбно. — Им давятся. Хоть сигарет принеси.

— Зарик, у тебя воспаление легких.

— Просто сильный бронхит.

— Это кто сказал?

— А про воспаление легких кто сказал?

— Всегда нужно готовиться к худшему, — говорит Майк серьезно. — Ты как будто книжек не читаешь.

— Вот именно, — говорит Зарик и душераздирающе кашляет. — В книжках всё как-то обходится, а если не обходится, значит, так надо.

— Не надо! — стонет писатель, забиваясь в одеяла. — Бивис, не будь уродом!

Бивис топчется на постели и тихонько, скорбно свистит носом.

— Еще полчаса, — умоляет писатель. — Поспим полчаса.

Бивис вытягивается во всю длину, кладет голову на подушку и душераздирающе вздыхает.

Вздохи, зевки и покашливание шелестят в маленькой подвальной аудитории, безжизненный электрический свет не может рассеять скопившихся за ночь призраков. Как схлынувшая вода, ночь оставила их лежать на гладком берегу утра.

Входит Александра Генриховна в просторном костюме.

— Здравствуйте, многоуважаемые, — неторопливо говорит она. Она молча обводит взглядом аудиторию и ядовито улыбается.

— Да нет же, — говорит девица Пухова почти с отчаянием. — Теперь он действительно заболел.

Александра Генриховна пожимает плечами.

Аристид Иванович пожимает плечами.

— Подумаешь, — говорит он. — Есть столб, нет столба — тебе от этого дышать тяжелее?

Теперь плечами пожимает Кира.

— Что толку с вами препираться, — говорит она без возмущения. — Вы собственной головы лишитесь и скажете, что так даже лучше. — Блестящим носком ботинка она ворошит опавшие листья. — Почему осень всегда наступает незаметно?

— Очень заметно, если не на столбы смотреть, а по сторонам. Сначала она в предчувствиях, потом — в воздухе, а теперь, — старикашка делает широкий жест, — вот, взгляни.

Кира смотрит и кивает.

Газоны и дорожки парка усыпаны желтыми листьями. Листья берез мелкие и полупрозрачные, лип и тополей — крупнее и тяжелее на вид, их цвет грубее. Густое плетение кустарников стало бурым и красным, в желто-коричневой траве уже неразличимы последние следы зеленого. Совсем недавно траву подстригли в последний раз, и кое-где она еще лежит сухими ломкими прядями. В мягком, чистом послеполуденном свете всё это кажется слишком отчетливым, прорисованным с чрезмерной тщательностью.

— Фильку вороны дразнят, — говорит Аристид Иванович, приглядевшись. — Вот оторвы, никого не боятся. Я ему сколько раз говорил: не бегай, дурак, за воронами, долбанут клювом по голове — мало не покажется. У них клюв как молоток, ей-богу.

— А он что? — спрашивает Кира, фыркнув.

— Что он, — говорит Аристид Иванович сердито. — Он как ты, всё посредством личного опыта. Говори не говори — без толку. Пойдем-ка.

Они идут за собакой, с удовольствием шаркая ногами. Раскидывая листья, Кира на ходу кивает поклонившемуся ей писателю.

— Кто такой? — спрашивает у нее Аристид Иванович.

— Да так, — говорит Кира, — один писатель.

Старикашка поджимает губы.

— Я тебе, конечно, советовал завести любовника, — говорит он сухо, — но я и не предполагал, что ты заведешь писателя.

— Ничего, ему это пойдет на пользу.

— Пустая надежда, — говорит Аристид Иванович презрительно. — Ты просто не знаешь, что это за публика. Такая, что ничем не проймешь.

Злое, вызывающее выражение на лице Киры сменяется просто мрачным.

— Кстати, — говорит она холодно, — я обещала попробовать убедить вас лечь в больницу.

— Отложим это до вечера, — просит Аристид Иванович. — Выпьем, посмотрим книжечки… Будешь убеждать меня со всеми удобствами.

— Нет, — говорит Кира, — это будет еще глупее. Такие вещи лучше делать при свете дня.