Мизери

Прошлой весной и летом, когда умирала мама, Свету замучили сны. Она спала урывками, по два–три часа в день, не больше, но, если б это было возможно, согласилась бы совсем не спать, так тяжелы были ей ночные пробуждения в полумраке комнаты, наполненной стонами матери. Сны повторялись, обменивались сюжетами, пейзажами, приходили по двое, по трое, сплетались, прятали лица, но, снявши маски, заставляли Свету узнать себя и удалялись поодиночке, чтобы вернуться вновь в новом или прежнем обличье.

Был сон, возвращавшийся чаще других. Был он короток, ярок и резко отличен от прочих. Он приходил один — пугать. Очнувшись от этого сна, Света силилась облегченно улыбнуться, ибо жизнь, принимая ее в холодные объятия — строгая, требовательная жизнь, окружившая мамину агонию и весну, равнодушную к смерти, машинально–печальная, безнадежно долгая жизнь, — представала перед очнувшейся Светой великолепной, торжествующей правдой, тогда как кошмар, только что бывший явью, обращался в ничтожную ложь, рассыпался прахом и не мог, не должен был повториться.

Но сон повторялся. Он настигал ее то на одном, то на другом витке прошлого; то во вчерашнем дне; то в тесной игровой комнате ее раннего детства, шевелящейся тенями на стенах; то на пороге юности; то в летнем празднике счастливой любви на берегу спокойного моря; то в будущем, сухом и топком, чадящем торфяным дымом; менялось время года, суток, менялось число ее лет и число людей, обступивших ее, оцепеневшую в центре сна; менялись причины, по которым она должна была помещаться именно в центре, в средоточии происходящего (ей не дано было увильнуть, мимикрировать, вывернуть сон наизнанку — умереть, в конце концов!), — не менялось одно — ее полное выпадение из мира этих людей, когда–то любимых или нелюбимых, а часто — презираемых, но все равно — людей, человеческих детей, рожденных жизнью и рождающих ее, тогда как Света, мечущаяся меж ними, сомкнувшими ряды, подступавшими, уже не была человеком. Была она… Она была — ничем.

Нет! Даже не призраком металась она от лица к лицу, взмахивая полами плаща! И не ведьмой кралась она, когда в отчаянии спешила уничтожить, сгубить маленького ребенка, едва вставшего на ноги, розового от зари, горящей над городом, по которому передвигался он на паучьих лапках, спасаясь от нее! Не могла она быть и ангелом, парившим на черных крыльях над людной площадью, удовлетворенно следившим, как падают и застывают в скрюченных позах нагие, неизвестные ему потомки, благодарно взглядывая на небо!

Она была ничем. Она была тем последним ничем, за чьей смертью останавливается все и чья немота лишает смысла все слова, когда–либо произнесенные человеческими губами. С пальцем, перечеркнувшим щель рта, летела Света над опустевшим городом, и вина, черная, неискупимая вина жила в ней единственной дрожащей каплей крови.

Капля вытекала, повисала и падала, окрасив туман, заслонивший Землю от Светиных глаз. Света рушилась и ломалась, привставала на колени; становилась собой; вспоминала, кого убила она вчерашней ночью под мостом бездумно и злобно. Струсив при виде рядов любимых лиц (как много ей снилось любимых лиц, когда умирала мать!), она искала для себя оправданий, но знала, увернувшись, убегая, прячась в земляной яме, что оправдания нет.

Она просыпалась в поту. Мать стонала и просила пить. Света, счастливая жизнью, смотрела, как льется щедрым потоком вода из кувшина, звонко ставила кувшин на стол, поила мать, приподняв ее невесомую голову над подушкой, улыбалась, если мама открывала глаза, улыбалась…

Улыбалась.

«Как только я умру, — сказала мама с хлопотливой интонацией, — сразу же продезинфицируй квартиру».

Она говорила это часто и так же беспомощно и строго, как говорила, провожая Свету в отпуск: «Как только приедешь, сразу дай телеграмму!», или, отправляя на экзамен: «Как только сдашь, сразу позвони», или темным утром зимних будней, перед Светиным выходом из дому: «Как только подойдет трамвай, помаши мне рукой. Я буду знать, что ты дошла».

Окна их квартиры выходили на перекресток. Мама могла видеть Свету в негустой толпе, ожидающей трамвай. Она вставала к окну и смотрела до самого лета. Летом она уже не вставала. Но тогда Света почти не выходила из дому. Мама умерла в июле, ночью. С той ночи Света больше не видит снов. Она засыпает и пробуждается так же легко, как включает и выключает светильник, повешенный низко над креслом, звенящий по утрам хрустальными подвесками, если Света, проходя мимо, бездумно или раздумчиво проводит по ним указательным пальцем.

РRESENT CONTINUOUS

Утром Света в последний раз обыскивает прихожую. Кошелька нет. Чужая перчатка свисает с подзеркальника. Она похожа на отрубленную высохшую руку чернокожего невольника. Света, полюбовавшись камнем, вкладывает его в чехольчик для безымянного пальца и туго перевязывает перчатку ниткой у основания.