Мизери

Пол вспоминал: в одном из своих эссе Эдмунд Уилсон написал в своей характерной брюзгливой манере, что критерий Вордсворта[26] для определения хорошей поэзии – воспоминание о сильном переживании в спокойном расположении духа – вполне подошел бы и для беллетристики. Возможно, он был прав. Пол знал писателей, которые не могли работать даже после пустяковой семейной стычки, и самому ему обычно не писалось, если он был расстроен. Правда, порой наблюдался обратный эффект: он принимался за работу не ради самой работы, а именно чтобы уйти от того, что его расстраивает.

Сейчас был как раз такой день. Когда часы пробили одиннадцать, а Энни так и не пришла, чтобы пересадить его в кресло, он решил перебраться самостоятельно. Снять машинку с каминной полки ему, конечно, не по силам, но писать от руки он сможет. Он был уверен, что в состоянии забраться в кресло, хотя и понимал: Энни не стоит знать, что он на это способен, но ему, черт побери, требовалось сосредоточиться на чем-то другом, а лежа он сосредоточиться не мог.

Он подполз к краю кровати, убедился, что колеса заклинены тормозом, ухватился за ручки кресла и медленно переполз на сиденье. Единственной проблемой было подтянуть ноги на подставку. Усевшись, он подкатился к окну и взял рукопись.

Ключ повернулся в замке. Энни стояла на пороге. На Пола смотрели ее глаза – две черные бездонные ямы. Правая щека горела, и похоже было, что на ней вот-вот выступит ослепительный синяк. Рот и подбородок были измазаны чем-то красным. В первый момент Пол подумал, что причиной тому кровотечение из нижней губы, но потом заметил мелкие зернышки. Не кровь, малиновое варенье. Она смотрела на него. Он смотрел на нее. Некоторое время ни один из них не произносил ни слова. Первые капли дождя ударили в оконное стекло.

– Пол, если вы смогли забраться в кресло совершенно без моей помощи, – заговорила она наконец, – я думаю, вы вполне сможете сами вставлять ваши гребаные «н».

Она вышла, и ключ снова щелкнул в замке. Пол долго сидел и смотрел на дверь, как будто перед ним и в самом деле разворачивалось что-то интересное. Он был слишком поражен, чтобы заняться чем-нибудь другим.

15

Он не видел Энни до сумерек. После ее визита работать было невозможно. Он предпринял пару неудачных попыток, измял листы и сдался. Бесполезно. Он отъехал от окна. Когда он перебирался из кресла обратно в кровать, одна рука соскользнула и он чуть не упал. Пришлось упереться левой ногой в пол. Хотя нога приняла на себя вес всего тела и предотвратила падение, боль была невообразимая. Казалось, в кость ему вкручивают сразу дюжину болтов. Он пронзительно завопил, ухватился за доску в изголовье и стал осторожно подтягиваться, волоча за собой пылающую от боли левую ногу.

Мелькнула несвязная мысль: Уж теперь-то она придет. Захочет посмотреть, действительно ли Пол Шелдон превратился в Лучано Паваротти, или ей только так показалось.

Но она не явилась, а терпеть дикую боль в левой ноге было невыносимо. Пол неуклюже перевернулся на живот, просунул руку под матрас и достал упаковку новрила. Проглотив две капсулы, он отключился на некоторое время.

Когда он пришел в себя, ему показалось, что сон все еще продолжается – слишком сюрреалистической была сцена, как и в тот вечер, когда она принесла в комнату жаровню для барбекю.

Энни сидела на краешке его кровати. На прикроватном столике стоял стакан, наполненный капсулами новрила. В руках Энни держала ловушку для крыс. И крыса была, внутри – крысоловка сработала и перебила ей хребет. Задние лапки свисали по бокам крысоловки и беспорядочно подергивались. Голова крысы была перепачкана кровью.

Это был не сон. Очередной день, проведенный в комнате сюрпризов с Энни Уилкс, только и всего.

Ее дыхание смердело, как разлагающийся труп.

– Энни?

Он выпрямился, переводя взгляд с нее на крысу и обратно. За окном темнело. Странные черные сумерки и – дождь. Струи воды заливали окно. Дом дрожал под крепкими порывами ветра.

Пусть утром с ней не все было в порядке, к вечеру стало явно хуже. Гораздо хуже. Пол понял, что она сбросила все свои маски, и теперь перед ним настоящая Энни, глубинная Энни. Ее щеки, казавшиеся прежде такими пугающе твердыми, теперь безжизненно обмякли, как тесто. Глаза были пусты. Она переоделась, но юбку надела наизнанку. Лицо было перепачкано еще больше, на одежде появились новые жирные пятна. От нее исходило столько всевозможных ароматов, что Пол был не в состоянии их сосчитать. Один рукав ее шерстяного свитера пропитался какой-то засыхающей жидкостью, по запаху напоминающей соус.

Она показала ему крысоловку:

– Они приходят в погреб во время дождя. – Умирающая крыса тихонько пищала и ловила ртом воздух. Ее черные глаза, куда более живые, чем глаза ее мучительницы, бегали по сторонам. – Я ставлю ловушки. Приходится. Мажу их салом. Каждый раз ловлю восемь-девять штук. Бывает, я еще нахожу…