Мизери

— Самуил Аронович, — шепчет Света, наклоняясь к нему, — можно мне посидеть у вас на уроке? У меня окно…

— Ну разумеется, буду рад! Вы желанный гость на моих уроках. Кстати, сегодня у меня в десятом интересная лекция — реформы царствования Александра Второго. Весьма любопытно и весьма — вы согласны? — актуально.

Света согласна с историком. Ей не в первый раз, а в эту минуту со всей несомненностью представилось, что реформы Александра Второго имеют ко всему происходящему с ней самое прямое касательство. И от этой великолепной, обезоруживающе ясной догадки настроение ее, колебавшееся у нуля зловредной неверной шкалы, подскакивает вверх, зашкаливает и выталкивает наружу слабую улыбку, которая достается Дэвиду Смиту, двадцатилетнему мальчику из Торонто, прилетевшему в Петербург вчерашним вечером, но уже успевшему отправить открытку Бэкки Смит, сестре, студентке колледжа: «Россия — прекрасная страна. Русские женщины очень красивы».

* * *

Самуил Аронович преподает историю в школе с сорок седьмого года. На его памяти сменилось пять директоров и три поколения учителей. Сколько учебных программ сменилось на его памяти, он не считал, так как всегда старался учить не по программе, а «чтоб дети не скучали». И дети не скучали на его уроках даже в тех случаях, когда сам учитель скучал, растолковывая им основы исторического материализма и обществоведения — странной науки с хорошим русским названием. Предмет этот изучался в старших классах вплоть до конца восьмидесятых, и именно поэтому Самуил Аронович всю жизнь (исключая последние годы) предпочитал вести свой предмет в младших и средних: он не любил период новейшей истории человечества, да и новая история с ее буржуазными революциями и колониальными захватами страшила его многообразием примеров, долженствующих продемонстрировать всесилие методов исторического материализма, каковые методы были самым слабым местом своеобразной педагогической системы учителя.

Администрация, надо отдать ей должное, шла навстречу ветерану школы, и он мог с гордостью назвать несколько имен своих учеников, заслуживших в разные годы ученые степени в области советской исторической науки, периферийного ее раздела, исследующего закономерности развития ранних добуржуазных формаций общества.

Как никто умел Самуил Аронович описать быт и нравы народов средневековой Германии, Англии, Франции и Италии. Никто, кроме него, не мог бы рассказом о подвиге Жанны д’Арк очаровать двенадцатилетних пионеров, живших в самой счастливой на свете, немного слишком счастливой и отчасти скучноватой державе, столь глубоко, что целый год, помнится, дети двух его шестых классов играли во дворе не в «вышибалы» и «Али — Баба, поди сюда!», а в Столетнюю войну.

Неподражаем был Самуил Аронович, повествующий о неравной борьбе ученых–гуманистов с папской инквизицией, борьбе, закончившейся полной победой разума, как и должно быть, дети.

«Ибо разум всегда побеждает в итоге», — любил повторять Самуил Аронович, заканчивая урок, весело поглядывая на учеников поверх очков в роговой оправе, которые носил он не оттого, что плохо видел (зрение стало подводить его лишь после семидесяти, и он вставил тогда оптические стекла в старую оправу), а чтобы скрыть протез, заменявший ему правый глаз, потерянный на войне.

Он успел повоевать, однако никогда не вспоминал о фронтовой поре, как никогда не вспоминал о пяти годах — с сорок девятого по пятьдесят четвертый, — проведенных в лагере, откуда вернулся в эту школу, чтобы преподавать в ней историю сорок следующих лет.