Младшая сестра

— Что до крестьян, — продолжал Газанфар, — то мы, рабочие, их в обиду не дадим, как, впрочем, никогда не давали. Ну, посудите сами: кто вершит делами партии «мусават»? Наряду с нефтепромышленниками — беки и ханы, землевладельцы. У них есть причины враждовать с крестьянами — из-за земли. А кто такие люди нашей партии, партии большевиков? Такой же трудовой народ, как большинство крестьян! Многие из нас в прошлом — сами сельчане. Как же это возможно, чтоб беки и ханы заботились о своих врагах больше, чем мы, рабочие, большевики, о своих друзьях? Нет, мусаватисты только сладко говорят! А я от наших сельчан слышал: «Сколько ни повторяй «халва, халва» — сладко не будет!»

Его слова заглушил взрыв одобрительного смеха. Ну и Газанфар! Всегда бьет в самую точку!

Вслед за Газанфаром выступил Арам — тоже, разумеется, за присоединение. Время от времени из толпы вырывался возглас:

— Верно он говорит!

— Ай да старик — голова у него варит!

Хабибулла протиснулся к барьеру площадки:

— Может быть, выступавший гражданин армянин и не дурной человек, но он, как армянин, не может разобраться в наших азербайджанских нуждах… Подобно тому как мы, азербайджанцы, не можем понять нужды армян, — торопливо добавил он, заметив неодобрительные взгляды людей, окружавших вышку.

Неожиданно его поддержал голос неизвестно откуда вынырнувшего приказчика:

— Хотя я сам армянин, а гражданин, говоривший сейчас, — азербайджанец, я считаю, что он прав! Так считает и наша армянская партия «дашнакцутюн»! Каждая нация — за себя!

Юнус с места крикнул:

— Правильный человек, наш человек, разберется в нуждах другого человека, какой бы тот ни был нации!

Сколько раз Юнус убеждался в этом, дружа с Арамом и пререкаясь с Министрацем — так, с легкой руки Баджи, стали называть приказчика сначала в казарме для бессемейных, а затем и на всем промысле.

Хабибулла упрямо замахал ручкой:

— Нет, граждане, нет! Я утверждаю, что гражданину армянину, выступавшему здесь за присоединение промыслов к городу, интересы азербайджанцев-сельчан чужды!

— Много ближе, чем тебе! — снова крикнул Юнус.

Хабибуллу прорвало:

— Хватит нам слушать этих интернационалистов, которые во главе с армянином Шаумяном сеют рознь между мусульманами. Шаумян получает за это деньги от большевиков…

Юнус вспыхнул: как он смеет так говорить о Степане Георгиевиче, этот негодяй!

— Ты лучше скажи, сколько ты получаешь маклерских от Мусы Нагиева и от других богачей, которым прислуживаешь? — громко крикнул он.

Хабибулла опешил: кто-то здесь его хорошо знает. Откуда? Кто? Он вглядывался в лица окружавших его людей, пытаясь обнаружить, кто подал такую реплику.

— Ты что же не отвечаешь? — снова крикнул Юнус, и Хабибулла наконец его приметил.

«Так вот он, этот крикун!» — подумал Хабибулла, пристально всматриваясь в незнакомую высокую фигуру Юнуса.

«Чего они так сцепились?» — недоумевала Баджи.

Она старалась уловить смысл в словах спорщиков и поняла их по-своему: Хабибулла и Министрац хотят, чтобы рабочие не ездили в город, хотят навсегда разлучить ее с братом, а брат, Газанфар и Арам противодействуют этому. Баджи понимала, что заодно с братом много людей, и забытое чувство, что брат силен и бесстрашен, снова овладело ею.

Тщетно усердствовал Хабибулла — собрание вынесло решение о присоединении промыслового района к городу. Сопровождаемые насмешливыми, враждебными возгласами рабочих, Хабибулла и два его молчаливых спутника с кинжалами у пояса покинули промысел.

В ожидании поезда Хабибулла со своей свитой прогуливался по перрону. Он был зол — впервые постигла его такая полная неудача. Легко представить себе, как отнесутся в комитете к его провалу. Хабибулла перенесся мысленно в комитет… Сидят себе в мягких кожаных креслах и судачат… Попробовали бы сами поговорить с этим промысловым народом — иное бы запели!

Стремясь отвлечься от неприятных мыслей, Хабибулла блуждал взглядом по грязному полуосвещенному перрону, посматривал на немногочисленных, бедно одетых людей, сидящих на земле в ожидании поезда.

«Дурачье!» — проворчал он злобно.

Неизвестно, к кому относил он эту ругань — к людям, сидевшим на земле в ожидании поезда, к апшеронцам, вынесшим неугодное ему решение, или к комитету, направившему его на столь неверное дело. В тайниках души, однако, он с досадой и стыдом ощущал, что если уж говорить о дураках, то в дураках остался именно он сам.

Внезапно сердце Хабибуллы забилось: среди людей, ожидающих поезда, он увидел Юнуса.

«Кто этот юнец? — напряженно думал Хабибулла, прохаживаясь взад и вперед вдоль перрона. — Откуда он знает меня? И кто эта девчонка рядом с ним?» Что-то знакомое чудилось ему в стройной фигурке под чадрой.

Баджи не спускала глаз с Хабибуллы. Ее пугала назойливость, с какой он маячил перед ней и Юнусом из одного конца перрона в другой.

Подали поезд. Пассажиры на перроне встрепенулись, устремились к темным, грязным вагонам. Выждав, когда Юнус и Баджи вошли в вагон, Хабибулла последовал за ними и уселся напротив.

«Нарочно сел здесь хочет узнать, кто мы такие», и неясной тревоге решила Баджи.