Младший брат

Не было на лицах собравшихся профессионального революционного выражения, столь свойственного посещающим Москву представителям зарубежных прогрессивных движений. «Обыкновенные либералы,—думал Марк,—просто не посчастливилось, родились в тоталитарной стране с избытком совести и недостатком интеллекта...» Ясно как день было ему и то, что ни на какие такие «действия», за исключением разве что сомнительной болтовни да распространения скучнейшей разоблачительной литературы, никто из заговорщиков не способен. Словом, не на сборище якобинцев попал Марк, а на дурную инсценировку не то «Бесов» Достоевского, не то совещания недосаженных членов Учредительного собрания.. Да и можно ли всерьез заниматься политикой в Яшкиной мастерской, где со стен смотрят апокалиптические полотна, а из дальнего угла озирает присутствующих огромный гипсовый бюст Сталина, глумливо украшенный зелененькой тирольской шляпой с фазаньим пером?

Значит, зря носился Марк с идеей вразумить этих провинциальных ниспровергателей. Как и предостерегал брат, его с первых слов принялись довольно злобно высмеивать, намекая на то, что Марк, в сущности, просто беспринципный трус. Неправда, резонно возражал он, такой не пришел бы к вам, а придя—помчался бы после заседания на Лубянку.

— Мне просто обидно,—оборонялся он,—что такие, в общем, талантливые ребята рискуют ради ветряных мельниц. Ну, гадкий у нас режим, омерзительный, кто ж спорит! Но, во-первых, есть и похуже, и необязательно левые. На Албанию я бы Советского Союза не променял, но и на Парагвай тоже. Во-вторых, он же эволюционирует, неужели вы не видите? Еще Пастернак ваш любимый говорил, что не надо тратить сил на переделку жизни, что она развивается сама, независимо от нас. Я бы вашем месте старался врастать в эту систему, чтобы со временем преобразовать ее изнутри. У нее же страшная инерция, господа. Против лома, как говорят уголовники, нет приема...

С ним спорили, снова и снова в запале переходя на личности. «Если не мы, то кто? Если не сейчас, то когда?»—патетически произнес Иван самую фразу, которой лет через восемь так покорит воображение американцев президент Рейган, Но уже раздражали Марка и нечищеные ботинки якобинцев, и нечесаные бороды, и дрянные советские джинсы. Он затих, предоставив Ярославу возможность в свое удовольствие рассуждать о том, что Россия мало-помалу превратилась в одну из самых буржуазных стран в мире и что, «может, сто лет еще придется искоренять в нашем народе эту отвратительную смесь мещанства, своекорыстия и лакейства...» Яков был совсем неплохим мастером, и гость поневоле залюбовался—не собственными творениями хозяина, правда. Висела неподалеку от сталинского бюста не просохшая еще копия «Двух обезьянок» Брейгеля. Пара рыжих зверьков на цепи, проем в толстой кирпичной стене, раскиданные глиняные черепки. А за окном, что за окном-то, Господи? Непостижимо синяя река за окном, парусники, ветряные мельницы, только что упомянутые Марком, легкие птицы, брошенные в воздух несколькими бесплотными мазками.

— Почему именно эта, Яков? — спросил он сквозь общий шум.

— Самая простая.—Глузман улыбнулся.—И к тому же—единственный Брейгель, который мог бы находиться в России. Костя мне на днях прислал альбом, там я и вычитал, что купили ее в тридцать первом году у какого-то русского эмигранта.

— Продашь?

— Подарю. Дай только докончить, ладно?

Тут в прихожей застрекотал старинный телефонный аппарат. Глузман, пожав угловатыми плечами, позвал Марка.

— Как дела? — услышал он слабый голос невесты.

— Все в порядке. А у тебя что? Слышно очень плохо. — Ну... ничего. Я из автомата звоню, выходила за молоком. Катя из ГУМа принесла тебе обещанный пиджак. Ты скоро?

— Часа через два.

— Слушай, Марк, я тебя так редко прошу об одолжениях. Приезжай сейчас же, о'кей? За такси я могу заплатить. Пожалуйста.

— Не хотелось бы, но...

— Пожалуйста.

— Хорошо. — Он повесил трубку.

Отпускали его неохотно и прощались по-дружески. А на темной улице неистовствовала весна. И с первых же глотков свежего воздуха голова у Марка прояснилась окончательно. Горьковатый и густой воздух этот казался осязаемым, но был в то же время и невесом, и тягуч, а горечь объяснялась просто—раскидистый тополь у ворот склонился совсем низко, грех было не остановиться, не потянуться вверх и, словно в детстве, не отщипнуть губами набухшую почку. От липовых во рту сладковатая клейкость и запах лета, от этих—терпкость, смола. Близ Николы в Хамовниках—служба кончилась, но еще переливались огоньки внутри церкви — ему повстречалась серая «Волга» с четырьмя пассажирами, на полном ходу свернувшая в переулок. За нею проследовал небольшой фургон, ослепивший Марка сияющими фарами. Рокот его мотора и вызвал у него в памяти нехитрую виолончельную темку из Вивальди, преследовавшую его чуть ли не до самого дома.