Млава Красная

Что-то сильно хитрое задумал фон Пламмет, размышлял Росский. И, хотя он сам не раз повторял перед штабом, мол, уловляющий сам уловлен будет, у гвардионского полковника на душе кошки скребли. Особенно после получения известий про Булашевича. Вот пожалует новый командир корпуса, и повалят батальоны в лобовую под штуцерными залпами на вражьи верки. И неважно, что князь Александр Афанасьевич сам в первом ряду пойдёт, за солдатские спины не прячась, кровь, пролитая не в том месте и неправильно, преимущества не покупает. Только как это втолкуешь генералу, что по старинке превыше всего ценит решимость погибнуть, но пройти или проложить собой дорогу? Никто не спорит, в Буонапартову эпоху так оно и бывало. Проломить, пробиться, сокрушить – зачастую любой ценой, потому как рухнувший строй врага мог означать победу в сражении.

В былую свою службу Росский с генералом от кавалерии тогда, на Капказе, сталкивался мало, зато слыхал куда больше.

Что и говорить, лихо воевал Ляксандра Афанасьич! А ещё круче бился со всяческими несправедливостями и утеснениями солдат – лично, сам велел повесить вора-подрядчика, поставившего сгнившую, кишащую червями муку. Приезжала после этого душегубная команда, синие мундиры, Булашевич всё взял на себя, ни от чего не отказывался, всё признавал, но вытребовал себе как-то право написать лично василевсу.

И простил его Арсений Кронидович! Простил, хоть и попенял за самоуправство. Да и как было не простить? Собрал Булашевич корпус в Грозной вроде как на парады да учения по случаю приезда высоких анассеопольских чинов, а сам, с двумя полками и одним батальоном стрелков, ночью, скрытно, ушёл в горы, проскользнул, словно дух, непроходимыми ущельями, по верёвочным лестницам вскарабкался вместе со стрелками и ударил на Ведено, захватив самого Гаджи-Антыка, второго человека в горском имамате; правда, и солдат полегло немало, потому что атаковал Булашевич в полный рост, уповая на штык вместо пули, а такое уже и горцы мало прощали…

Но на тот раз простили, гоголем вернулся князь Александр Афанасьевич, грудь у выживших, как положено, в орденах, а о погибших не вспоминали, да и не считали почти – тихо-тихо спустили приказ о пополнении, прислали молодых солдат из запасных батальонов, да убитых схоронили, кого смогли. Кого смогли – потому как дорого платили и тот же Антык, и сиятельный Камиль-бек, и едва ли не обошедший его жестокостью наиб Фазиль, и даже сам «смутьян имам Газий» – за отрезанные головы русских солдат, и неважно, отчего погиб бедолага.

Вот и лезли местные, вот и тащились шакальей сворой по местам боёв, вот и торопились выхватить мёртвые тела у похоронных команд; нешуточные схватки разыгрывались, чуть ли не роту приходилось на такие дела отряжать.

– Однако, – встряхнувшись, вслух сказал Росский, – коли начальство прибыло, пора и мне, как ты, Григорий, выражаешься, идти являться. Они ж небось в фольварке?

Сажнев кивнул.

Росский даже не успел кликнуть денщика, как у входа в палатку возник незнакомый вестовой, тотчас вытянувшийся во фрунт.

– Накаркал, – усмехнулся гвардеец, вставая. Фаддей тотчас набросил полковнику на плечи помнившую ещё Зелёную линию бурку. – Что ж, являться так являться…

* * *

– Вы, барин, уж там потише, потише, – ворчал Фаддей, пока они вдвоём ехали заснеженным полем. – Нравом-то огневы, в отца, ещё ваша покойница-матушка мне наказывали, мол, пойдут Фёдор Сигизмундыч по начальству, а ты их осторожи, значит, моим словом и именем…

– Будет тебе, Фаддей, – рассмеялся Росский. – Чай, уж не мальчик я. Возьми у меня полтину, пусть тебе в лавке тоже чаю нальют. Уж с чем, с чем, а с походными лавками у его превосходительства, говорят, всегда полный ажур…

– Премного благодарю, Фёдор Сигизмундыч, а только нехорошо это. Куда ж мне полтину? На неё корову купить, а не чайку выпить!

Росский слушал давно знакомое, привычное ворчание вечного своего пестуна, состарившегося на службе их семье, и вдруг пронзило острое, холодное, страшное – что ж я без Фаддея делать стану, коль вдруг с ним чего учинится? Совсем ведь один останусь, словом живым не с кем перемолвиться будет, окромя Сажнева, да и то, пока близко служим…

Много с кем можно доброго бургундского или даже крымского выпить, с кем за картами посидеть для препровождения времени, занимаясь вроде будто и не пустой беседой; а вот так, чтобы говорить, не скрывая ничего, как на сердце лежит?.. Михайло Константинович, друг сердечный, слышишь ли меня, видишь ли? Светлый ты был и чистый, пленников защищал, чтобы по девкам – ни-ни, даже в старшие пажеские годы, даже безусыми поручиками, когда все, было дело, грешили по молодости, по глупости…