Млава Красная

«Может, и в самом деле «жаль», – подумала княжна. – Тиранили б их, а мы бы сочувствовали, как сейчас вернославным ливонцам да сербам с болгарами».

– А как же твой Росский? – внезапно нашлась Зинаида, постаравшись улыбнуться. Улыбка получилась, но сердце предательски затрепыхалось. – Его что, тоже австриякам?

– Вот ведь, – Геннадий покаянно вздохнул, – с Фёдором вечно забываешь, что не свой… И он забывает, иначе мы б уже раз двадцать стрелялись. А признайся-ка, Зюка, что Фёдор Сигизмундович хорош? Ведь хорош, а?

– Хорош, только не блондин! – выпятила губку княжна, внезапно заинтересовавшись исчезавшими вдали журавлями. – Какая осень тёплая… В прошлом году по утрам морозно было, а сейчас у маменьки розы цветут. Как в июле…

– Повезло. – Геннадий нахмурился, тоже думая о чём-то своём.

С ним это случалось. Вот смеётся, шутит, корчит рожи, а вот и нет его, улетел в дальние дали. И лучше не трогать – цапнет и не заметит. Сестрицы, будучи укушенными, дулись, маменька нюхала соль и жаловалась папеньке, тот обещал выругать и сбега́л к Бичурину или Борелли, а Зинаида к Гединым вывертам привыкла. Пусть думает о чём хочет – не жалко. Она и сама не прочь забиться в уголок и помечтать. И чтоб никто не трогал!

– Зюка, – вернувшийся с небес брат был хмур, чтобы не сказать зол, – ты понимаешь, куда мы, прости Господи дядюшку Арсения, вляпались по доброте его душевной? Нашли кого спасать! Лехов нам мало было, «единоверцы ливонские» занадобились… Единоверцы, как же! До первого сребреника, а дальше как придётся! Чует моё сердце, увязнем здесь по уши, а османы ждать не станут. Мы в Ливонию, они – на Балканы, болгар давить, а из тех вояки, как из собачьего хвоста сито… Разве что Кириаковичи вмешаются, да сколько их, раз, два и обчёлся.

– Папенька говорит, герцог ливонский струсит, а нет, так Шаховской с ним управится шутя, – зачем-то сказала Зюка. – Думаешь, нет?

– «Папенька говорит…» – передразнил Геннадий. – Папенька наш – как та птица заморская, попугаем именуемая. Что слышит, то и повторяет, хоть за умником, хоть за дураком, а Ломинадзев – дурак набитый.

– Дурак, – с удовольствием согласилась Зинаида, вспомнив холёного князя с ласковыми до сальности глазами. – Хорошо, он к нам больше ездить не станет.

– Плохо, – Геннадий ловко подобрал жёлудь и с силой запустил в ближайший ствол, – очень плохо, Зюка. Если б он привозил папеньку от Борелли, сидел бы тут, а не в Ливонии…

* * *

Мадера была чудеснейшей, в отличие от беседы. Нет, великий князь Авксентий Маркович не имел ничего против кузена Джорджа, но только если родичу не требовалось чего-то добиться. Конечно, помощь в той истории с Полин пришлась кстати, но восемь тысяч серебром – это всего лишь восемь тысяч серебром, ссора с Арсением всяко обойдётся дороже.

– Нет, Георгий Кронидович! – Князь с тоской посмотрел на настырного гостя. – Тут я помочь ничем не могу. Не могу, и не проси даже. Всё понимаю, любезный кузен, что прав ты, нечего нам лезть в дела ливонские, то суть глупость и варварство, но что с того? Если государь не внемлет родному брату, разве ж он прислушается ко двоюродному? Нет, нет и ещё раз нет!

– Увы, – развёл руками Джордж, – его не остановит никто, сие верно, однако ж друзьям нашим надобно знать – лучшие умы Державы не разделяют заблуждений государя, сколь пагубных, столь и трагических. А от тебя, дорогой мой, потребно немногое. Всего лишь отобедать с несколькими очень достойными господами и поделиться с ними своим мнением. И всё.

– И всё? – с сомнением переспросил Авксентий Маркович, памятуя о привычке кузена начинать с ногтя, а заканчивать рукой. – Душа моя, я, конечно, не против, а повар у тебя выше всяческих похвал, но меня опять неправильно поймут… Тауберт, оглянуться не успеешь, так всё развернёт…

– Николай Леопольдович имеет большое влияние на государя. – Джордж сплёл и расплёл пальцы. – Слишком большое. Признаюсь, мне трудно объяснить эту склонность брата.

– Удивительная приязнь, – с удовольствием подлил масла в огонь Авксентий Маркович. – Одно слово этой колбасы немецкой для государя дороже сотни моих. В прошлый раз – по твоей просьбе, кстати! – вступился я за молодого Шигорина, и что же? Тауберт выложил какие-то написанные паршивцем стишки, Шигорина сплавили на Капказ, а я имел пренеприятнейший разговор.