Млечное

Юрий Колкер

МЛЕЧНОЕ

ДЕТСКИЕ И ЮНОШЕСКИЕ СТИХИ  (1958–1970) 

Эрцгерцог вернулся к себе домой…

Э. Б.

«Человек, ошарашенный литературой» — так, прочтя мои стихи в начале 1971 года, сказала обо мне начитанная Регина С-ая. Точнее и справедливее было бы сказать: потрясенный грозной прелестью стиха и, одновременно, в тесной связи со стихом, мыслью о неизбежности смерти. С шести лет и до… — почти до конца — стихи оставались моей жизнью, моим щитом от смерти. По наполнению они всегда были богоискательством без мысли о Боге, по форме — долго, слишком долго — метаниями из стороны в сторону и детским лепетом. Взрослеть не удавалось, не хотелось.

Детский лепет кончился в 1970 году; с тех пор ворох незавершенного оставался моим ярмом, от которого я, наконец, чувствую потребность освободиться. Повторить подвиг Иннокентия Анненского — выбросить всё разом — не хватает мужества, веры, удачливости; да и как выбросишь то, что помнишь наизусть? В надежде облегчить мою память и совесть прибегаю к испытанному средству: к покаянию. Каюсь, не отрекаясь. Выстраиваю стихи по порядку, систематизирую их, отсекаю бахрому и вывешиваю в сеть… — что, в состоянии мечтательном, можно считать публикацией (публичным покаянием) или молитвой (стихи ведь всегда немножко молитва), — а можно и ничем не считать, только освобождением.

Каюсь, не отрекаясь: молокососом, пусть и звёздным, я остаюсь в этом млечном мире до двадцати четырёх лет, когда уже и диплом с отличием получил после окончания одного порядочного факультета, и первые учёные статьи напечатал. Я не стыдился этого тогда (прямо писал о себе в 1970 году: «брошенный взрослыми»), не стыжусь и теперь. В этом курьёзе не только моя человеческая слабость видна, в нём — печать времени и места, отмеченных мёртвым штилем. Ленинград 1960-х и, особенно, 1970-х был склепом заживо погребённых.

Млечное — так десятилетиями называл я ученический период моего стихоплётства; называл для себя; с поздней юности стихи эти никому не показывал; и домашнее название приросло. Были у этого сборища строк и другие названия, среди них одно с вывертом и самоиздёвкой, тоже непонятное вне контекста эпохи: Рептильная лира; название, продиктованное отчаяньем страшных лет, непредставимых тому, кто не угодил в эту трясину в лучшие дни своей молодости, не был схвачен за глотку прокля́тыми семидесятыми. В мои страшные дни Рептильная лира была собрана и отпечатана на машинке, но кое-как, в спешке, с купюрами и лакунами, с ворохом лишнего словесного хлама, без оглядки на хронологию, не говоря уж о текстологии. Вот фрагмент из предисловия к этой машинописи, датированного 14 сентября 1979, когда я, без шуток, прощался с жизнью и подводил себе итог:

Подавляющее большинство собранного здесь — нереализованные наброски, а не готовые стихотворения, то, что Б. М. Эйхенбаум остроумно называет упражнениями в поэзии, чтобы оправдать поразительно слабые ранние стихи Лермонтова (см. его комментарии к изданию 1941), словом, весь тот хлам, с которым автору, как он его ни стыдится, расстаться жаль…

С усилием отстраняю искушение назвать всю эту мешанину Беатриче с Петроградской. Беатриче (в быту носившая другое, очень простое имя), моя ровесница и одноклассница, но не подруга, а измышление, создание горделивых младенческих грёз, зримо присутствует здесь, проходит через всю дневниковую анфиладу по большей части незавершенных стихотворений — и даже не умирает в этих никчёмных для постороннего шкатулках моей памяти: продолжает жить в моих последующих стихах еще десятилетия. Мечта об одной любви от рожденья до смерти увлекла меня восьмилетним ребёнком. Но это была именно мечта, литературная выдумка, навеянная флорентийцем и в тринадцать лет подхлестнутая русским символистом. Сколь ни важна была эта мечта, не всё для меня сводилось к ней. Лирических героинь в собранных здесь стихотворениях несколько, подчас (как это у всех бывает) они накладываются, сливаются, соперничают… и одна из них, против моего детского ожидания, переросла рамки ребяческой литературной мечты, стала судьбой… Мечтал я вообще о разном, не только о счастливой любви; даже и гражданственные стихи пытался писать.

Названия всех трёх разделов — Дорога звёздного огня, Девятый круг и По ту сторону — аутентичны, относятся к тому времени, а не придуманы задним числом. Границы покрываемых названиями эпох моей жизни размыты; разделы пересекаются (особенно потому, что я часто спустя годы возвращался к начатому и брошенному).