Млечный Путь, 2016 № 02 (17)

— Я не большинство людей, — перебил Ли. — Я даже не человек, а только так выгляжу. Хотите, открою тайну? Я Повелитель Времени с планеты Галлифрей из созвездия Кастерборус, мне девятьсот три года. Представляете размер именинного торта, чтобы воткнуть свечки? Каждый год все труднее их задувать, но мне всегда приходит на помощь мой верный друг Супермен.

— Так вот, простейшая логика подсказывает, что человек, упорно отказывающийся о себе говорить, что-то скрывает. И иногда так случается, Ли, что скрывает от самого себя.

Они скрестили взгляды, как дуэлянты, эфесы клинков нагрелись в напряженно сжатых ладонях, в воздухе запахло металлом, азартом и опасностью.

Ли поднялся, высвобождаясь из мягкого уюта кресла, подхватил с пола свой рюкзак и направился к двери, чувствуя упершееся между лопаток острие взгляда, царапнувшее по коже.

На пороге он остановился и бросил через плечо последний удар:

— Большинство людей — идиоты. Мои родители — идиоты. Меня тошнит от банального мышления, и от вас меня тошнит, потому что вы не исключение, что бы о себе ни воображали. Никакого впечатления вы на меня не произвели, ясно?

— О, но я не большинство людей. Я Доктор. Я Повелитель Времени с планеты Галлифрей из созвездия Кастерборус, мне девятьсот три года, и я тот, кто спасет твою жизнь и жизни шести миллиардов людей на планете внизу. Проблемы с этим? [5]

Ли развернулся, как во сне или в бреду, реальность подернулась, замигала, отступая на дальний размытый план, оставляя единственно четким, трехмерным, возмутительно ощутимым лицо, разделенное напополам улыбкой.

— Но ты можешь звать меня Дэвид, — мягко улыбнулся доктор Льюис, делая запись в своем блокноте. — Я очень рад, что тебе тоже нравится этот сериал. У нас нашлось нечто общее.

Затем он поднял глаза и сказал:

— Жду тебя на следующей неделе в это же время.

Туше.

3

Апельсины и свеча.

Миллион апельсинов и одна свеча.

Он не знал, почему одна. Или знал, не важно.

Наверное, потому, что много свечей сразу или даже всего две — это уже слишком. Получится не просто романтика, а романтика из любовного кино или из тех ужасных глянцевых книжек, на обложках которых герои похожи на силиконово-стероидное мясо с глазами.

Крис не нужна романтика, она не похожа на остальных девчонок. Тем подавай цветы, бриллиантовые фитюльки, пенные ванны с лепестками роз и посиделки во всяких заведениях, чтобы непременно держаться за руки, вот сидеть и держаться, пока пальцы не отвалятся. Томно вздыхать и говорить «о чувствах».

Ли вздрогнул, вообразив такое, хотя не исключал, что не все девушки в этом смысле одинаковы, с Радой, например, наверняка можно поговорить о чем-нибудь нормальном, просто разговор не сложился. На свидании он был под кайфом, поэтому в основном смеялся, как дурачок, на вечеринке они потерялись, в школе она сидела на уроках с независимым видом и не замечала его в упор. Обиделась на то, что он сбежал из дома Стэнфорда, а после даже не позвонил.

Но ему было все равно.

Может быть, у них и сложилось бы что-то, он допускал для себя такую возможность, ему вообще нравились некоторые девушки чисто внешне, и в жизни, и на экране, просто сейчас все потухло и потускнело, кроме одного человека.

Поэтому он пошел в супермаркет, пыхтя, приволок оттуда огромный пакет апельсинов и рассыпал их в кухне — на полу, на столе, везде, чтобы все стало оранжевым. А свеча нашлась в родительской спальне, куда он никогда не заходил, как будто комната была проклятой, но тут вдруг вспомнил, как мать устраивала иногда ужины, про которые говорила: «Пусть все будет красиво», включала слащавую музыку и делала умиленное лицо, красиво глядя на свою красивую семью. Фу.

Правда, пару раз было ничего. Когда она готовила ужин сама, а не заказывала еду в ресторанах. Получалось у нее неважно, но Ли уплетал с аппетитом, слушая, как они с отцом рассказывали о своих поездках: о бело-лазурных пляжах и автогонках в Дубае; о Пекинской опере и старом шанхайском центре, где над приземистыми домишками поднимаются, как великаны среди лилипутов, небоскребы с рогами на макушках; о нью-йоркском Мидтауне, похожем в ночной синеве на микросхему в мириадах светящихся точек. Их рассказы звучали, как волшебные сказки. Ли разглядывал фотографии городов и думал, что однажды мама с папой возьмут его с собой, и он собственными глазами убедится, что мир — большой и настоящий, если в нем все это действительно существует, и можно пройтись, поехать, полететь, дотронуться, попробовать на вкус, понюхать и лечь где-нибудь — на шероховатый асфальт, колкий гравий или нагретый, проваливающийся под тяжестью твоего тела песок — откинуться на спину и увидеть другое небо.

Но мир оказался суммой абстракций, Ли чувствовал себя в нем посторонним, а люди были уравнениями, не имеющими решения.

Все, кроме одного.

Человек, ради которого можно рассыпать миллион апельсинов и зажечь одну свечу.

Хотя, конечно, он сделал вид, что просто нашла на него такая причуда, всего-то.

А то вдруг Крис бы над ним посмеялась? Он бы этого не вынес.