Млечный путь

— Это, что ли, меня касается, как ты говорил? — удивился Мансур. Все, что рассказывал Орлов, он не однажды читал в газетах, потому особого интереса для него не представляло. Это была другая жизнь, далекая и незнакомая, не касающаяся его собственных забот. Грешным делом, он даже подумал, что рассказывает-то Орлов о своей поездке, наверное, из честолюбия, чтобы прихвастнуть немного: вот, мол, какие диковинные страны повидал.

— И до твоих дел дойдем, а рассказываю пока для сравнения: как у них и как у нас... — Трубка издала хрипло-свистящий звук. Орлов покачал головой: — Скоро пять лет уже, как бросил, а все никак не отвыкну, курить охота, невтерпеж... Да, повидали города ихние, станции разные. В мягком, с удобными креслами, вагоне повезли нас в Мюнхен... Чуешь? Тогда-то я и вспомнил, как ты рассказывал, что в войну жена твоя в тех местах в неволе оказалась...

— Вот, значит, как... — в жар бросило Мансура от слов Орлова.

— В программе было посещение Дахау, после этого в небольшом поселке остановились на обед и отдых. А мне до еды ли? Стал приставать к хозяевам, что, мол, очень хочется увидеть, как живут крестьяне. «Гут, гут!» — согласился главный и стал шушукаться с одним из местных профсоюзных деятелей. Словом, разрешили мне побывать в нескольких хуторах. И что же ты думаешь?

— Неужели?.. — встрепенулся Мансур.

— Да ты погоди волноваться-то. Сказано же, язык до Киева доведет, нашел я тот хутор. Переводчик попался толковый, да и Марту еще, оказывается, помнят в тех местах. Ее-то, проклятой, на хуторе уже не было. Говорят, умерла года два тому назад. Хозяйничает там наследник, какой-то дальний родственник, то ли племянник, то ли шурин. «Да, — говорит, — слыхал, что в войну какая-то батрачка тут жила из России. Я тогда маленький был, да и жили мы далеко, но помню по рассказам, что тетя Марта очень любила эту батрачку, относилась к ней как к родной. После войны она уехала домой...»

«Нет, — говорю, — господин, ошибаешься. Она не выдержала издевательств и сбежала от твоей тети». А тот, плотный такой, упитанный немец лет сорока, размахивает руками: «Найн, найн! Как она могла бежать, если жила здесь как в гостях?!» Ну, и пришлось выложить ему кое-что из того, что помнил по твоим рассказам. Весь перекорежился, покраснел хозяин, но промолчал. Переводчику особенно не понравился мой рассказ. Говорит: «Знал бы, зачем ты искал этот хутор, ни за что бы не стал помогать». — «Ничего, — отвечаю, — без тебя нашел бы». — «Тридцать лет уже, — говорит, — как война кончилась. Стоит ли копаться в прошлом?» Дескать, кто старое помянет, тому глаз вон. Видал, какие! Потом, когда в группу вернулись, переводчик, конечно, передал все своему руководителю, и тот как-то сразу чертом стал смотреть на нас. Узнав, в чем дело, наш старший тоже набросился на меня. «Безобразие! — шипит. — Кто тебя просил в политику лезть? Гляди у меня...» Я, известное дело, смолчал. Были бы дома, показал бы ему политику...

Мансур, незаметно потирая саднящую грудь, спросил, будто очень ему нужно узнать побольше о делах того хуторянина, а в действительности хотел скрыть охватившее его волнение:

— А как хозяйство у немца? Справно ли?

В горле стоял ком. Земля покачнулась, поплыла, и вдруг он увидел австрийский фольварк, озаренный весенним солнцем розовый дворец, медленно спускающуюся по беломраморной лестнице, грустно улыбающуюся Нуранию. Вспомнились первые ее слова, жесты, выбившиеся из-под пилотки седые пряди волос. Но видение тут же исчезло, из груди Мансура вырвался тяжкий стон.

— Прости, Мансур! — Орлов подсел к нему поближе, положил руку ему на плечо. — Знал же, ни к чему все это ворошить, но слово за слово... Не выдержал.

— Ничего, ничего, прорвемся! — улыбнулся Мансур, с трудом приходя в себя. — Рассказывай, Геннадий Петрович.