Млечный Путь

Она знает, что на это он уже ничего не ответит. Лишь словно выглядывая что-то то ли на дороге, то ли в поле, отвернется он и несколько минут будет неловко топтаться на одном месте. А оттуда и Андреева хата видна на пригорке, вторая с краю. Расщепленный молнией клен клонится над разворошенной стрехою, разрушенная печная труба накрыта большим жестяным тазом без дна. Где-то там Андрей, должно быть, сидит по случаю воскресного дня на улице, на бревнах, курит с мужчинами и, может, снова настраивает людей против Бушмара.

Никогда Бушмар не пойдет туда!

Амилю же тянет туда хоть на минутку.

— Я пойду, — говорит она, — если ты подождешь тут немного, я не задержусь. Ладно?

Она глядит покорно в глаза его. Словно вымаливает хоть каплю ласки. Он же всегда один и тот же — угрюмый, молчаливый. Кто его знает, какие мысли ворочаются в его кудлатой голове, под этим нависшим черепом.

— Иди себе.

Ах, если б он не говорил этого «себе»!

Этот его тон вынуждает ее не спешить. Он сидит где-нибудь на пенечке или на вывороченном дереве.

Опушка леса. Перед ними — поле, теперь уже чужое, не его. Купы берез туманятся за полем, их едва можно разглядеть — лишь с этой, единственной стороны поле свободно от леса. Искривленная, отодвинутая Бушмарова дорога еще почти не обозначилась тележной колеей. Межевые полевые столбы захватили даже саму дорогу — едва протиснуться можно с телегой.

Амиля кладет руки на Бушмарово плечо:

— Почему ты такой, Лявонка?

— Что? — отзывается он тотчас. — Что ты сказала?

(Иногда он вдруг оживляется беспричинно.)

— Чего ты на меня злишься?

— Иди туда, — показывает он пальцем на деревню. — Иди, только приходи быстрей.

Теперь она уже уходит сразу, громко вздохнув. Однако же, и правда, не задерживается там долго.

Андрей встречает ее шутливым смехом.

— Хуторская господыня пришла. Ну как, хозяин не слишком эксплуатирует тебя?

Она должна смеяться.

Со двора видны в окне дети. Ходят вдоль стола по высокой скамье, носами едва достают до окон. Глазенки у обоих черненькие, что угольки. Одногодки — Амилин и Андрея.

— Идемте, сыночки, я вам личики умою, — говорит Амиля, входя в хату.

Берет обоих на руки и несет умываться к ведру с водою. Хлопчики пищат от восторга.

— Сыночек, — прижимает она к себе своего малыша. — Может, у тебя болит что?

— Если б что болело, дак плакал бы, — встревает рассерженная Андреиха. — С моим же вместе и едят и спят.

— Еще и поцапаются ни за что! — хохочет на всю хату Андрей.

— Я ничего не говорю… я… мало ли что мать скажет, — оправдывается Амиля. — Что я такого сказала…

Она гладит по белой головке своего малыша и спешит назад к Бушмару. Андрей выходит в сени. Стоя в дверях, глядит Амиле вслед:

— Могла б и еще побыть… Эксплуатирует тебя твой хозяин.

Он вдруг перестает шутить. Тон его становится серьезным:

— Тебе и праздника нет?

Амиля уже выходит со двора.

Бушмар все же дожидается ее. Она словно извиняется перед ним:

— Я не долго была, правда?

Они идут назад уже вместе. Когда опушка леса теряется за крутым поворотом лесной стежки, Бушмар привлекает ее к себе. Она, в эту минуту счастливая, смотрит ему в глаза; вся еще больше хорошеет, румянится, жмурится, ластится к нему.

Подходят к дому, и тут она снова вспоминает о том, на что он так и не ответил.

— Почему ты такой… Какой-то…

— Какой?

Она не спускает с него глаз, и он глядит долго в ее лицо. Женщина сотворяет чудо: на Бушмаровом лице появляется мягкая ласка.

VIII

Винценты кажется тихим человеком. Он ходит медленно и степенно. По воскресеньям всегда натягивает на ноги носки — серые, в красную поперечную полоску — женина работа — и штиблеты. Ноги у него кривые — разогнутые дуги, и походка — с боку на бок. Праздничная ватовка его из рыжего, красноватого старосветского бобрика. В летнюю ли жару, осенью ли, весной ли погожей — он по праздникам всегда в ней. Цвет лица его удивительно похож на цвет этого одеяния.

Бушмару он ни то ни се — ни враг, ни приятель. Немного дружил с Лявоновым батькой, — но как дружил! — вместе — в половинную долю — пчел разводили, пока не взъелись друг на друга за мед. А с молодым Бушмаром старому Винценты пока еще не было повода сцепиться.

И вот в воскресенье, когда Бушмар собирался завтракать, пришел к нему Винценты. Он какое-то время стоял за Бушмаровыми воротами и разглядывал Бушмаровы яровые.

— А-а-а как же овес попер, аж синеет, — стонал Винценты с какой-то мучительной завистью.

— Ошалел, твой овес, день добрый, помогай бог, — сказал он, переступая порог.

Бушмар видел его еще в окно, за воротами. И буркнул было себе под нос:

— Неужели сюда его несчастье пригнало.

— Добрый день, прошу на завтрак, — приветствовал он гостя.

Винценты сидел на пороге, постукивая по полу своей палочкой, цедил беседу по слову — ждал, пока Бушмар поест и когда отойдет от стола Амиля.

— Я вот зачем пришел, — приступил он к делу, выводя Бушмара во двор.

Бушмар, словно учуяв что-то тревожное, молчал и приготовился слушать. Винценты вдруг рассыпался мелким смешком и даже шутку подпустил:

— Я хочу присоседиться к тебе.