Млечный Путь

В те годы, а может, и позже на год или полтора, в местах, далеких от Сумлич, километров за сто в юго-восточном направлении, появился никому не известный Сымон Ракутько, человек не первой молодости, весьма здоровый на вид. Впрочем, по его фигуре и неопределенному лицу трудно было угадать, сколько ему лет. Могло быть и двадцать шесть, а может, и тридцать пять, если не все тридцать семь. Есть у людей такие лица. Он шел твердо, на каждом шагу чуть наклоняясь вперед, как бы приседая. Место, куда он прибыл, было очень глухое. От железной дороги далеко, хоть, правда, километрах в двадцати шести там проходило старое Московско-Варшавское шоссе. Но, как известно, этот когда-то весьма оживленный большак в те времена уже давно был в запустении.

Говорили, что Сымон Ракутько, прежде чем выбрать себе место для поселения, долго выискивал, где бы потише и поглуше. Наконец он осел. В этой местности уже чувствовались первые признаки Полесья. Нельзя точно сказать, что здесь было полесского, но оно все же было — возможно, то, что всюду попадались дубы, или цвет неба был слишком густой, как над Полесьем, или то, что широкие низины встречались здесь чаще, чем холмы и овраги.

Года через два-три Сымон Ракутько жил уже в своей усадьбе. Тут протекала небольшая речка, и ловилась в ней рыба, мелкая и средняя. За речкой поле. Через речку перекинут бревенчатый мосток, по которому могли пройти двое сразу. Прямо с мостка через узкую полосу сухого торфяного болота вилась между кочек тропинка, черная и колючая. Она выходила на полевую дорогу вдоль торфяника и сворачивала в поле, ровное, с редкими зарослями осинника.

Эта еще свежая, как проехать телеге, ухабистая дорога служила улицей двум десяткам хат, поставленным в один ряд, окнами на торфяник. Совсем близко, по ту сторону речки и поля, километров на десять протянулся хвойный лес, и южный ветер гнал сюда запах смолы. Воздух тут был целебный, а пейзаж — воплощение мирной красоты. Неповторимые солнечные закаты. Возможно, потому, что леса как-то не ограничивали простор и лесная даль как бы таяла в солнечных лучах. И тишина. Самое важное — глушь и тишина. Можно было подумать, что этот Ракутько, пришедший издалека, искал здесь не земли и хлеба, а только тишины. Не раз слышали, как он говорил, не кому-либо, а самому себе: «Ну и тишь, слава тебе, господи!»

Это был странный человек. Как никто, он привязался к своему гнезду, которое упорно, хоть и медленно складывал, соломинка за соломинкой. Подозревали, что в его жизни случилось что-то неприятное и, может быть, даже тяжелое. Быть может, на него обрушилось неожиданное несчастье и он спасался, защищался, как мог, всячески доказывая, что человек он честный и страдать не должен. Вероятно, у него выработался и определенный рефлекс, потому что, как утверждала молва, едва появившись, он сразу же обошел все местные учреждения, крупные и мелкие, и всех здешних начальников, не разбирая, кто из них большой и кто малый, и с каждым говорил, как самый покорный проситель. Очевидно, научен был жизнью. А ведь всего-то и было в его ходатайстве: я — человек и хочу жить. Может, кто и посмеется над ним, может, кто и осудит. Но вряд ли этот «судья» сумеет сам сделать из клепок посудину, поставить хату, натесать гонта, смастерить колеса, вспахать землю, вырастить лошадь, угадать погоду за неделю вперед, помочь соседу в беде и сдержать слово, как это умел Сымон Ракутько. Каждому начальнику или тому, кого он считал начальником, и в райисполкоме, и в сельсовете, и даже в конторе сельхозкооперации, Сымон Ракутько прежде всего показывал бумажку, в которой сообщалось, что ее предъявитель был задержан на границе, освобожден и имеет право жить везде, где пожелает, по всему СССР, за исключением пограничных с Польшей районов. После чего с предельной откровенностью он обращался к каждому устно: «Я хочу где-нибудь тут поселиться и жить». — «Подай заявление в сельсовет», — ответили ему.

— Еще бы не подать! Непременно! По-моему, лучшего края и на свете нет. Ну и места! А какая тишь! Помаленьку, полегоньку можно жить…

Наконец ему сказали, что он может выбрать себе место и ему там нарежут участок земли. Тут опять же без хлопот не обошлось. Шутка ли? Это же не кабана продать или купить! Это же земля! На ней же, если и не век вековать, так долгими годами жить надо! И он начал расспрашивать у людей, где тут что и как растет. Где хорошо родится рожь, а где ячмень, а где картошка. И таки выбрал себе место. Но и тут не все сразу было гладко. Землей наделяли по количеству душ. А вся его семья — он один. Он божился и клялся, что у него есть жена и двое детей — сын и дочь: жена Ульяна, сын Томаш и дочь Лизавета, но ему на это ответили:

— Где же они? Пока что ты один.

— Мало что один. Они приедут ко мне сюда. Они меня найдут.

Вот тут-то он и проговорился. Всем стало ясно, что семью он потерял, что ее еще надо разыскать, что ни жена, ни дети даже не знают, где он находится. Вопрос серьезный. Что-то утаивает этот человек, в чем-то не хочет признаваться.