Этот период зрелости, совпавший с веком просвещения, совпал также с затянувшейся эрой классицизма и с расцветом оперы. Во многом это произошло благодаря рождению целой плеяды прославленных либреттистов и драматургов, таких как Пьетро Метастазио (1698 – 1782), Карло Гольдони (1707 – 1793), Жан-Жак Руссом (1712 – 1778), Лоренцо да Понте (1749 – 1838). Начиная с Метастазио, оперы создавались на сюжеты художественных произведений, представляющих самостоятельную ценность независимо от музыки. Музыка, в свою очередь, перестала стремиться к техническому искусству виртуозности; она стала гармоничнее и осмысленнее. В этой фазе Ян Стамиц (1717 – 1575) впервые придал симфонии законченную четырехчастную форму, а де Понте ввел в оперу буффа финал как самостоятельный эпизод.
Популярность музыки росла, и в 1748 г. в Оксфорде открылся первый в истории концертный зал, выстроенный специально для симфонической музыки. Период золотой эпохи просвещения и гуманизма дал миру самых исполняемых и поныне композиторов; среди них Бах и Гендель, Вивальди и Перголези, Рамо и Глюк, Гайдн и Моцарт, Чимароза и Керубини, Бетховен и Шуберт, Россини и Доницетти, Берлиоз и Глинка. Основной их заслугой стало умение придавать своим героям человечность. С оперной сцены постепенно исчезали мифические герои, сменявшиеся людьми с их обычными переживаниями и заботами.
С рождением Рихарда Вагнера (1813 – 1883) в опере восторжествовали революционная атональность и гигантомания. Поклонником драматической правды в России стал Александр Даргомыжский (1813 – 1869), в Италии – Джузеппе Верди (1813 – 1901). Во Франции в этот период родился Шарль Гуно (1819 – 1880), а в Чехии – основоположник национальной оперы Берджих Сметана (1824 – 1884). Миновали времена гармонии Моцарта или Россини, а с ними исчезал и стиль бельканто. Певица, по словам Верди, не должна быть красивой; леди Макбет не обязана красиво петь. В целом же, по словам Прокофьева, «величие Вагнера губительно отозвалось на оперном развитии, вследствие чего даже самые передовые музыканты стали считать оперную форму отмирающей» [Мартынов, 1974, с. 111].
Если в пифагорейской эре опера зарождалась постановкой мифической истории Эвридики, то в конце года Феникса в опере преобладало так называемое «веристское», реалистическое направление, в центре которого стоял человек, обреченный на безрадостное существование. У Леонковалло опера приобрела характер реальности деталей земной жизни, а «Тоска» Пуччини стала одним из наиболее драматических произведений реализма. Дальнейший путь музыки «был не столь уж прост и прямолинеен»; в нем «стали проявляться кризисные черты» [Нестьев, 1973, с. 10].
По словам Гудолла, балет Стравинского «Весна священная» стал «зенитом музыкального модернизма в начале ХХ века. Но к 1913 г. эта музыка уже достигла такой точки, что ставила прогрессивно настроенных композиторов симфонической оркестровой музыки перед дилеммой: куда идти дальше? На этот вопрос уже назревали ответы, но ни Стравинский, ни Дебюсси, в 1913 г., не могли даже представить себе, насколько мощными окажутся силы перемен» [Goodall, 2013, p. 136].
Ощущение того, что музыка модернизма (седьмой фазы) зашла в тупик, не покидало и критика В. Каратыгина. Несмотря на его преклонение перед творчеством Скрябина, он образно писал: «Никогда и ни одному композитору не удавалось создавать таких бешеных звуковых вихрей, как Скрябину в “Прометее”. Но эти вихри, как и символизируемые ими экстатические восторги, – стоячие. Скорость вихревого движения огромна. Но вся вихревая система неподвижна».
Насколько ощутимым был разлом между седьмой фазой уходящего года Феникса и часом Феникса нового года, покажет более детальное сравнение творчества Стравинского и Прокофьева.
Прокофьев был младше Стравинского всего лишь на девять лет, но посреди этого промежутка пролегла линия водораздела между двумя годами Феникса. После «застоя» седьмой фазы, с рождением нового поколения часа Феникса движение возобновилось с троекратной силой. В 1918 г. В. Каратыгин писал о Прокофьеве:
«Он не любит проторенных дорог. Он предпочитает продираться сквозь девственные чащи, уверенной рукой сокрушает лежащие на пути препятствия, ломая крепкие скалы, выкорчевывая деревья, с разбега прыгая через глубоководные и широкие ручьи. <…> Направление прокофьевских стремлений – к солнцу, к полноте жизни, к праздничной радости бытия» [Мартынов, 1974, с. 158].