МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №4, 2015(15)

Так я следовал еще четыре года. Не могу сказать, чтобы я за это время добрался до более холодных стран. Нет, там было так же тепло, как и в самом начале этого моего странствия. Мало того, и люди, которые мне встречались, не стали более умными или более глупыми, а их жизненный уклад, одежды и обычаи были точно такими же, как и у меня на родине. Я продолжал следовать дальше, и вот уже прошло пятьдесят, сто, сто пятьдесят лет пути… а ничего вокруг не изменялось, и мне на каждом постоялом дворе говорили, что искомый мною незнакомец в старом потертом стеганом халате проследовал три дня тому назад. Два дня. Один. Однажды мне даже сказали: «Всего час назад!» И я ехал дальше.

Так я еду уже триста лет. Так что если бы я в самом начале своего пути находился на одном крае земли, то вчера должен был бы достигнуть второго, противоположного края. А я все так же ничего не нахожу. Пятый купец посмеялся надо мной, земной диск в самом деле бесконечен во все стороны, я в этом убедился, я…

А, вижу, вы мне не верите. Мало того, я прекрасно понимаю еще и то, что о чем бы я сейчас ни говорил, какие бы ни приводил доказательства, на какие воспоминания бы ни ссылался, все равно все бесполезно. Тогда остается только вот что: сейчас придут прислужники и раздадут нам одеяла и подголовники, мы разляжемся вдоль стен, прислужники закроют окна, станет темно… И всякий, кто попробует меня убить, назавтра воочию убедится в том, что у него ничего из этого не получилось. Вот нож! Берите! Кто возьмет?!

И так, к сожалению, всегда. 

Марита ПИТЕРСКАЯ КЛАД ЧУДЕСНЫЙ, или ПРИТЧА О ТРЕХ ЖЕЛАНИЯХ

Под косматой елью,

В темном подземелье,

Где рождается родник, –

Меж корней живет старик.

Он неслыханно богат,

Он хранит заветный клад,

Кто родился в день воскресный,

Получает клад чудесный.

(В. Гауф, «Холодное сердце»)

Все началось с того, что дровосек из Шварцвальда, Матиас-простофиля, утопил свой топор в болоте, да и сам едва не утоп. Он шел по тропе, кругом было зелено и склизко, нога проваливалась в мох по самую щиколотку, кричали вороны на колко-еловых ветвях, а Матиас считал ворон и не замечал ничего, пока под сапогом не бурлыкнуло, не ухнуло где-то под ложечкой, и грязно-серая зелень не плеснулась ему прямо в лицо. Тогда он спросил… нет, не спросил, по-лягушачьи квакнул: «Что?», и трясина ответила: «Глумк!» и засосала его чуть поглубже. Матиас выругался, и оттолкнул серо-зеленые дряблые руки ее, липко обхватившие бока. Вороны на ветвях засмеялись, а трясина сжала его чуть сильнее – достаточно сильно, чтобы рыжее предзакатное солнце в глазах Матиаса мигнуло, точно угасающий фонарь, и закатившейся под стол монеткой скрылось за высокими елями. И Матиас крикнул ему: «Стой! Какого дьявола…», и черно-еловые ветви над головою его сложились в остроконечные рожки, и трясина ответила: «Чмок!» и всосала в себя еще пол-Матиаса. И Матиас заорал в полную силу, меся ногами топь, точно тесто в кадке, вязкое, к коже липнущее тесто, пахнущее болотною гнилью. Тесто лезло ему в лицо, Матиас отфыркивался, не желая есть, сплевывал мерзко-липучие комки, и вороны кричали без передыху, колкими, как иглы, елово-острыми голосами, и иглы застревали в горле, и Матиас вскоре не мог уже и кричать… а потом вдалеке послышались булькающие шаги, словно кто-то шел в гигантских сапогах, напрямки по болоту, с каждым шагом выдирая подошвы из черно-пакостной гнили… А потом сапоги остановились прямо напротив Матиаса, и чей-то громовый голос с вершины елей спросил: «Ну и что ты кричишь, букашка?»

Матиас поднял голову, вывернул шею, впечатываясь волосами в дрябло-болотную топь. Он был огромен, выше самых высоких елей, одетый в ярко-зеленое, с древесного цвета кожей, темный, как сама ночь, болотный великан, пришедший, чтобы… растоптать? съесть? поглумиться над утопающим Матиасом? И Матиас разозлился (а злился он не так чтобы уж часто в жизни), и сплюнул великану на сапог горечью отдающей слюной.

– Не видишь, что ли?! Тону в этом клятом болоте, пропадаю ни за понюшку табаку! А тебе чего надобно, пугало?! Шел бы и дальше своею дорогой!

Великан рассмеялся, заухал по-совиному, и черная топь под ногами его колыхнулась в такт, и точно щепку, шваркнула Матиаса к гладко-выпуклой кочке великаньих сапог. Матиас ухватился руками за кочку, вцепился, как утопающий в соломинку, подтянулся и выполз, скользкий, как червь, ничтожнейшая букашка в ногах повелителя леса.