Мне 40 лет

Сначала понравилось, что никто не называл фамилии Афиногенова. Вместе с Виктором Сергеевичем Розовым семинар вела блистательная Инна Люциановна Вишневская, по кличке Инна Люциферовна. Ничему научить оба не могли и не силились, поскольку представления о профессии у обоих были туманны. Розов обслуживал советский строй на отметку «кич с плюсом», Вишневская писала хвалебные статьи о монстрах соцреализма. Как въедливая зануда, я сразу прочитала пьесы Розова, увидела, что с драматургической архитектурой он справляется плохо, и перестала ждать от него обучения. Статьи Вишневской казались просто написанными другим человеком, это была совковая конда, без всякого изюма, из которого целиком состояла Вишневская в эстрадном жанре. Когда она начинала рассказывать, то Ираклий Андроников казался косноязычным провинциальным подростком.

У мужа начались проблемы с учёбой. Его откровенно травил режиссёр по мастерству. Какие-то разборки по поводу этюдов: «Я так вижу, а я так не вижу!», обычная история в театральных вузах, вырастающая из свинства педагога и негибкости студента.

К концу года режиссёр, будучи уважаемым в училище, но вполне незаметным старичком на фоне театральной Москвы, выставил Саше два по актёрскому мастерству и добился двойки по вокалу, за выдающиеся возможности в котором муж был зачислен среди года без экзаменов. История была поучительна своей бесстыдностью, но застой изобиловал подобными историями, они мало кого удивляли. Это было ужасно ещё и потому, что жуткое слово «армия», мгновенно материализовалось в виде повесток из военкомата. На счастье, я оказалась беременной, точнее, дважды беременной, но мы ещё не знали о близнецах и, несмотря на сильный токсикоз, принялись путешествовать, чтобы расширить ребёнку картину мира.

Сначала, естественно, полетели к Заре в Ереван. Город был изысканный, люди жутко красивые, ритм жизни непонятный — все всё время бежали к кому-то на встречу, состоящую из питья кофе и перемывания костей. Казалось, что никто никогда не работает, а экономика как-то сама раскладывается славным пасьянсом. Художники говорили про деньги, а ремесленники — про искусство. И главное, все с придыханием говорили об Армении, меня это потрясло. В России ведь было хорошим тоном ругать всё своё. Я бы совсем влюбилась в Ереван, если бы меня всё время насильно не кормили блюдами, от запаха которых начиналась неукротимая токсикозная рвота.

Закормленные и обласканные, поехали на Украину поездом, который тащился чуть не трое суток. Украинская родня созерцала меня с некоторым разочарованием. Я не вписывалась ни в один из естественных вариантов девятнадцатилетней невестки: умничала, хамила, откровенничала, обо всём судила. Я жила на другом языке, Саша пытался меня переводить, но ему не верили, считалось, что я кручу им как хочу. Будущая моя профессия вызывала такое же опасение, как и настоящие истрёпанные джинсы.

— Ты, Маша, не обижайся, — искренне говорила номенклатурная свекровь, — Но я не могу идти рядом с тобой по городу, когда ты в джинсах, меня же все знают.

Меня здесь не ждали. Точнее, в суровой пьесе провинциальной жизни не ждали никого, жили по ритуально-климатическому циклу: летом — загорать, купаться, рыбачить и варить варенье; осенью — по грибы и опять крутить банки; зимой — смотреть телевизор; весной — ждать лета. А всё остальное время работать. Собственно, и себя-то не ждали, существовали малорефлексивно.

Недоумевая, я вернулась в Москву, мой статус у Сашиной родни совершенно не совпадал со статусом в московской жизни. На приведение одного статуса к другому я безуспешно потратила кучу сил и семнадцать лет первого брака и никому не советую сливать в эту чёрную дыру столько крови.

Я вернулась в Москву изрядно беременной, измывающиеся надо мной гинекологи определили ультразвуком двойню. Измывались они потому, что при советской власти гинекология тоже была областью карательной медицины, и, видя существо, готовящееся стать матерью, люди в белых халатах оживлялись на предмет реализации собственной агрессии. Об этом мой отчёт под названием «Меня зовут женщина», который считают рассказом, хотя это политический памфлет.

Я взяла справку о наличии двойни в животе и потащилась в военкомат, чтобы защитить мужа от армии. Мудрый военный посоветовал залечь на дно до родов, и мы переселились к маме и брату, где лежал парализованный дед Илья, а жизнь была наполнена садомазохистскими радостями.

Саша плохо монтировался в тело семьи. Штатную единицы «главного мужчины» занимал брат. Он представлял эту единицу как хождение с Гегелем под мышкой и умничанья по поводу прочитанных книг. Мы с мужем могли лежать в постели, а брат, проходя мимо, в идиотизме хрущёвских смежных комнат, затевал со мной дискуссию об умном. В семье не существовало понятия чужого частного пространства, и, когда я вышла замуж, маме и брату не пришло в голову, что теперь мы как пара обведены неким меловым кругом. Понятно, что в результате между братом и мужем «пошёл процесс».