Мне 40 лет

Но один из них встал в туалет, закашлявшись, понял, разбудил гортанными звуками остальных. Они вскочили, открыли окна, попытались снова дать мне по физиономии, но мне уже было всё равно, я не плакала и на вопросы не отвечала. Очевидно, старший понял, что что-то не то, отпер сумку из шкафа, вывалил из неё мои вечно таскаемые с собой рукописи, косметику, кошелёк и паспорт. Изучив паспорт и наконец поняв то, что вчера я не могла докричать до их пьяных ушей, они затрепетали и начали громко ругаться по-грузински. Потом начали писать восьмёрки вокруг меня.

— Деточка, хочешь кофе? Шампанского? Мы же не знали, что ты несовершеннолетняя. Ты же так взросло выглядишь. Мы за всё заплатим. Сейчас мы оденемся, всё будет хорошо. Ой, какие у нас джинсы польские! А теперь будут американские. У тебя будет столько денег, сколько ты захочешь, только никому не надо говорить. У тебя ничего не болит? Тебя от газа не тошнит? Мы же не бандиты, мы серьёзные люди, приехали в Москву по делам. У нас у всех семьи, дети. Ты только не молчи, ты отвечай нам на вопросы, пожалуйста.

Меня с почестями посадили в такси, сунув в сумку толстую пачку двадцатипятирублёвок. Когда машина отъехала, я выбросила деньги в окно. В этом не было литературщины швыряния купюр, я боялась сделать это раньше потому, что за две такие бумажки, сунутые таксисту, они вполне могли заполучить меня обратно. В зеркало я видела, как самый шестёрочный из них собирает деньги с асфальта, на котором вполне могла к этому моменту лежать я, не спрячь они одежду.

Только через семнадцать лет после этого я прошла психическую реабилитацию, и жизнь резко изменилась в лучшую сторону. Поэтому я настойчиво советую всем жертвам изнасилования последовать моему примеру, ведь изнасилование оставляет в психике мощные последствия. Самые безобидные из них — низкая самооценка и вытекающая из неё социальная неуспешность, сексуальные проблемы, связанные с ожиданием насилия в постели; и гипертревожность за детей, выливающаяся в их неврозы и частые болезни.

Сейчас я могу вспоминать об этом отстранённо. Впрочем, газ я тоже открывала по трезвому расчёту. Понимала, что не пойду в милицию, а если пойду, мне не помогут. С интернатско-больничного детства я привыкла рассчитываться за всё сама. И ещё поняла, что эти грузины не были особыми сексуальными маньяками, они были среднеарифметическими скотами. По одежде и способам сопротивления они не могли спутать меня с проституткой, но в их голове было простое мужское «Как это она не хочет? Мы же деньги потом дадим!». Было бы интересно спросить, за какие деньги они готовы были бы вступить в половой контакт с женщиной, внушающей омерзение?

Я остановила такси около Веркиного дома. И увидела, как навстречу мне идёт Веркина одноклассница по кличке Ёка в белом платье, белых римлянках и с белыми волосами. Она показалась мне из той жизни, из которой я автоматически выбыла минувшей ночью. Я стояла посреди дороги и не могла сделать ни одного шага. Она подошла ко мне, всё поняла, обняла меня, и мы вместе заревели. Неделю, пока сходили следы побоев, я жила у подруг.

Но следы были не только на теле: я поняла, что боюсь выходить на улицу, что мужской взгляд вызывает у меня животный страх, а грузинский акцент — спазм во всём теле. За эти два года произошло слишком много даже для такого жизнестойкого существа, как я. Я перестала спать ночами и перестала есть. Обратиться за помощью было не к кому. Было непонятно, как рассказать эту историю вслух. Подруга отвела меня к какой-то даме-психиатру, предварительно всё за меня рассказав.

— У тебя, деточка, истощение нервной системы. Я могу положить тебя в больницу, но давай попробуем сами. И будь очень осторожна в выборе партнёров. Одна ошибка, и у тебя будут проблемы на всю жизнь, — сказала она и выписала мне кучу таблеток.

Постепенно я вернулась от подруг на Арбат, начала есть, спать и даже улыбаться. Спала днём, а ночью читала и писала при лампе, и у меня всё время жил кто-то из девчонок. Как-то ещё с пустым взглядом и испуганным телом я ходила по арбатским магазинчикам и встретила одну из интернатских девиц-старшеклассниц, обучавших нас в спальне «науке побеждать». В каких-то вызывающих тряпках и большом количестве штампованного золота она рассказывала, как удачно пристроилась в торговле. У неё были сильно поражены нога, рука и спина, держалась она бойко, но жутко накрашенные глаза были затравлены.

— Дура ты, дура! Зачем тебе этот сраный университет? — заорала она. — Мне б твою фигуру на недельку, я бы таких дел наделала!

— Каких? — вяло спросила я.

— Я бы всем мужикам, которые меня унизили, сказала бы, какое они дерьмо!

— А так ты им не можешь сказать?

— А так они мне не поверят!

Что я могла ответить ей на это?