Мне — 65

Сегодня я сумел продвинуться дальше, мы уже несколько часов приближаемся к разгадке жгучей тайны. В комнате постепенно темнеет, на улице зажглись фонари, свет от ближайшего падает наискось на дальнюю стену, а здесь темно… и это еще на один важный барьер меньше.

Наши тела раскалены от внутреннего жара, дыхание обжигает губы и высушивает во рту. Мы оба чувствуем, что это наконец произойдет сегодня. Обязательно, когда будет совсем-совсем темно, ибо это нельзя на свету, это называется страшным словом «разврат», а мы не развратные, мы просто… просто не можем остановиться, и, когда в комнате уже угольная чернота, мои руки становятся все настойчивее. Оля сопротивляется слабее, мои пальцы трогают те места, куда еще вчера их не допускали, наконец комната погружается во тьму, только на потолке отсвет уличного фонаря, я заваливаю ее на постель, стаскиваю тесные длинные трусы, наваливаюсь сверху и начинаю раздвигать своим коленом ее сцепленные ноги.

На этот раз их удается все-таки раздвинуть, вчера не удавалось. Оля часто дышит и шепчет что-то умоляющее, я вижу блестящие от испуга глаза, что смотрят в потолок. Я поспешно расстегиваю брюки, снять нельзя, это разврат, нельзя залечь голым или почти голым: нет, можно только вот так – она в блузке и с задранной юбкой, а я – в рубашке и с расстегнутыми брюками.

Еще нельзя лезть туда руками, это нечисто, потому некоторое время двигаюсь всем телом, стараясь попасть. Оля шепотом уговаривает меня не делать этого, это нехорошо, это нельзя, я торопливо соглашаюсь, что да, не буду, я вот только-только чуть ближе, а так мы как всегда, а сам все тыкаюсь и тыкаюсь… Наконец она вроде бы чуточку шевельнулась, хотя женщине в таких случаях надлежит лежать, как колоде, этого ее движения оказалось достаточно, чтобы новый жар охватил меня, я ощутил ее, пошел к ней. Она вскрикнула, напряглась, я пошептал что-то на ухо, она пыталась меня оттолкнуть, я прошептал, что все-все, не нужно, мы вместе, все хорошо, все позади…

И хотя еще позади не все, впереди короткая боль, а потом она в ужасе ждет, когда это таинство закончится, меня же ведет некая древняя могучая мощь. Я становлюсь собой чуть позже, запыхавшийся и обессилевший, лежу на ней, потом приподнимаюсь на локте и переваливаюсь на бок.

Оба мы торопливо оправляем одежду: она опускает юбочку, а я застегиваю на пуговички брюки. Так лежим некоторое время, она часто дышит, в лице ужас. Сейчас с нею произошло нечто страшное, ужасное, что разом превращает девушку совсем в другого человека. Теперь она полностью в моих руках, ибо достаточно мне где-то брякнуть о том, что с нами произошло, и за ней навсегда приклеится кличка распутницы, ибо не может девушка до свадьбы не только поступать вот так, но не должна даже целоваться.

Она молчит, испуганная и растерянная, мы еще не знаем про опасные и безопасные для таких дел дни, обоим кажется, что вот сейчас произошло… или могло произойти зачатие.

– Нельзя, – шепчет она в ужасе, – нельзя!..

– Можно, – шепчу я жарко, – уже можно…

– Нельзя, нехорошо!..

– Оля, – шепчу я. – Оля…

В последний миг она успевает вскрикнуть вечное:

– А что потом?

Дед мой покосился на соседа, сказал кротко:

– Брешет, как попова собака.

– Почему, дедушка?

– Не знаю, почему, но что брешет – точно. Ты заметил, как он говорит?.. Он же с низовья Дона, а не из Москвы. Москвичи все гэкают, их так и дразнят: «Гришка, гад, гони гребенку – гниды голову грызут!» Пермяки все говорят торопливо, будто черт стучит по коробу, волжане окают, архангельцы акают…

Самое подлое, что сделал Хрущев, как считали участники войны, это отмена наградных. До его указа все орденоносцы получали прибавку кто к пенсии, а кто к зарплате: тогда «ветераны» еще не были ветеранами, всем в среднем меньше сорока лет.

Не очень большие деньги, но за каждый орден и за каждую медаль что-то да капало. А тот, у кого вся грудь в орденах, мог преспокойно жить на эти «орденские»: Родина его подвиг помнит, чтит, продолжает платить, ибо, благодаря тому, что он проливал кровь на полях сражений, она, Родина, сейчас по-прежнему Россия, а не захваченные Германией «восточные территории».

Но Хрущев отменил одним махом, и с того дня началась вакханалия, когда высокими орденами и медалями награждали кого ни попадя: чего стоит только звезда Героя Советского Союза, которую он вручил Фиделю Кастро!

Ордена и медали сразу обесценились, потерялось к ним уважение.

Второе чудо начавшейся НТР – холодильник.

Они уже были созданы несколько лет тому, но оставались громоздкими промышленными установками, занимали целые этажи, однако недавно ученым удалось создать компактные установки, которые приспособили для бытовых нужд.

Холодильник я тоже купил одним из самых первых. Да вообще все технические новинки я покупаю сразу же, как появляются в продаже. Огромный тяжелый металлический ящик с подвешенной внутри крохотной камерой. Туда можно поместить две буханки хлеба. Вокруг этой камеры, где происходит замораживание, множество толстых и тонких труб, проводов.