Мне из Кремля пишут

О, что тут началось! Несколько человек крикнули "ура!", но их голоса потонули в воплях и визгах: "Провокатор!.. Мерзавец!.. Сталинист!.." Как ни печально, особенно неистовствовал внучатый племянник великого Некрасова. Солоухин был не робкого десятка, но тотчас покинул зал… И вот сейчас, в 1999 году, встает Семен Шуртаков, тоже наш однокурсник, и говорит то же самое, мало того, предлагает выпить за Сталина стоя. И что же? Почти все встают, из полутора сотен гостей остаются сидеть человек двадцать — тридцать. А я опять встромил ядовитое словцо: "Герои России могут не вставать!" Тут нехотя встает и Герой. И это еще не все. Примерно через полчаса поднимается Николай Данилов и предлагает то же самое. И опять почти все встают! И при том — ни слова протеста, ни единого возгласа несогласия. Впрочем, нет, один что-то невнятное пролепетал, но это был какой-то незнакомый эстонец. Что с него взять! Потом он заснул за столом.

Я спросил у сидевшего слева от меня Левы Экономова:

— Старик, в чем дело?

— Да очень просто, — уверенно ответил он. — Самые громкие крикуны уехали в Израиль, в США, а другие, увы, перемерли, осиротили нас. Например, Борщаговский…

— Нет, Борщаговский, благодарение небесам, жив-здоров, ему 86 лет, и никуда не уехал.

— Ну, значит, хотя бы в 86 соображать начал. Отрадно. Вдруг Герой объявил, что я прошу слова. Ну, коли так… Я вышел и прочитал стихотворение "Срам", только что написанное в связи с американским нападением на Сербию:

Громят страну славянскую
Недалеко от нас,
А мы ей шлем — Казанскую.
Таков, мол, Божий глас.

Обдуманно, размеренно

Враг сеет смерть и тлен,
А наш Главком лишь перена —
целивает член.

Эх вы, душонки узкие

Да плоские умы!
Смеются сербы: "Русские!
Не бойтесь, с вами — мы!"

И срам и боль-обиду

Как пережить мне, брат,
Солдату-инвалиду
С медалью "За Белград"?

…Мы возвращались домой с Мишей Игнатовым, моим товарищем студенческих лет. В конце пятидесятых годов он работал главным редактором литературной редакции нашего Иновещания на заграницу и пригласил меня своим заместителем, но вскоре уволился, и я стал главным. Шли к Маяковке по Вспольному, Ермолаевскому переулкам и вспоминали нашу редакцию. Где-то сейчас неутомимый Анатолий Загорский? Что с Ниной Световидовой? Ада Петрова работала на телевидении, последний раз ее можно было видеть в передаче о Светлане Аллилуевой, — куда девалась?

— А помнишь Колю Войткевича? — спросил с доброй усмешкой Миша.

Еще бы! Все пять лет учебы в институте он был старостой нашей группы и все пять лет писал какую-то грандиозную поэму о войне. Сразу после института женился, родился ребенок, жил трудно, бедствовал. Когда я стал на радио главным редактором, до меня дошел слух, что он не может устроиться на работу, поскольку три года был в плену. Я позвал его и отвел в отдел кадров для оформления сотрудником нашей редакции. Когда он заполнил там все анкеты, написал необходимые бумаги и ушел, меня позвали к заведующему отделом кадров. И состоялся примерно такой разговор:

— Вам известно, что Войткевич был в плену?

— Да, он попал в плен летом 42-го года под Севастополем.

— А вам известно, что он был членом партии и в плену выбросил свой партбилет?

— Не выбросил, а закопал в землю. А как вы поступили бы со своим билетом в плену? Ведь коммунистов фашисты расстреливали сразу.

— И вы верите, что он закопал?

— А как не верить? Он проходил проверку, а главное — я просидел с ним в одной аудитории пять лет, видел его в разных ситуациях и обстоятельствах. Я знаю, что это честный и мужественный человек.

— А вы понимаете, что у нас идеологическая организация и здесь могут работать только люди с безупречной биографией? И потому мы не можем принять в свои ряды человека, три года бывшего в плену.

— Но разве есть такой закон, постановление или хотя бы инструкция? Покажите. Нет же таких документов!

— Это ясно безо всяких постановлений и инструкций. Мы на передовой линии борьбы.

На этом разговор окончился, но я каждый день звонил начальнику отдела кадров и настойчиво повторял просьбу принять на работу Войткевича. Наконец он опять попросил зайти. Разговор получился уже иным.

— Вы как член партии ручаетесь за него, берете под свою ответственность?

— Конечно, ручаюсь. Конечно, беру.

Так Коля был принят на работу. И проработал там всю жизнь, до самой пенсии, и, между прочим, со временем был восстановлен в партии.

Мы виделись редко, а потом, и очень долго, я о нем ничего не слышал. Но года три назад, уже давно на пенсии, он позвонил мне.

— Коля! Как я рад! Что у тебя? Как здоровье? Надо бы встретиться! Какой у тебя телефон?

— Конечно, надо повидаться. Вот мой телефон… Возьми карандаш и бумагу. Взял? Пиши: 151-33-90…

Я обомлел:

— Старик, тут что-то не так. У меня точно такой же телефон!