Мне ли не пожалеть…

Когда старший Краус приехал и, впервые увидев внука, поразился его изможденности и худобе, Бальменова вдруг тоже посмотрела на сына его глазами и стала взахлеб кричать, что не виновата, что бегала как заяц из города в город, из страны в страну, чтобы скопцы или эсеры не выследили их и не отняли ребенка. Она кричала ему, что они так ее и не поймали и это главное, остальное – ерунда, потому что пускай ребенок неухожен, еле стоит на ногах, но он с матерью, а не на кресте. Потом, уже кончив кричать и немного успокоившись, только иногда всхлипывая, она долго рассказывала Краусу, что однажды в Гамбурге, заметив за собой слежку и лишь к ночи с большим трудом от нее уйдя, она думала распустить слух, что ее сын погиб, просто погиб, не взяв на себя ничьих грехов, иначе они все равно найдут Его и заставят принять крестную муку. Плача, она говорила старшему Краусу, что для этого, наверное, и насилия не понадобится: сын очень честный и чистый мальчик, очень добрый, хороший и совсем идеалист, уговорить его будет не трудно. Краус тогда ее жестоко высмеял, назвал сумасшедшей. Как, кричал он ей, безумно любя ребенка, можно довести его до подобного состояния? Какая мученическая смерть, когда он и так благодаря ей чистейшей воды доходяга. Он, Краус, даже не знает, сумеет ли довезти его до России. Преувеличения тут не было.

Алексею тогда было чуть больше полутора лет, у Бальменовой с самого начала почти не было своего молока, нанять же кормилицу было не на что, и ребенок выжил чудом. Он был слаб, истощен, почти все время спал и явно отставал в развитии.

Почему Бальменовой не помогали ни ее отец, ни скопцы, я не знаю. Ведь о том, как жили в эмиграции Бальменова и Краус, скопцы были превосходно осведомлены. В частности, они знали, что все то время, пока отец Крауса не забрал ребенка с собой в Петербург, тот балансировал на грани жизни и смерти. Один из скопцов уже после войны рассказывал мне, что планы похитить у Бальменовой ребенка, чтобы его спасти, действительно были. Однако не все общины были с этим согласны, многие колебались, будет ли это канонически верным; возможно, говорили они, что те муки, те страдания, которые сейчас претерпевает младенец, – это начало, необходимая часть тех мучений, которые и есть Его чаша, Его венец, то, ради чего Он и послан на землю. Без этого сможет ли Он взять на себя грехи людей и спасти мир?

Эта позиция, этот отказ от каких бы то ни было попыток вмешаться в судьбу сына Бальменовой оставался в силе и дальше, во всяком случае, скопцы ничем не давали о себе знать и когда ребенок жил в Петербурге у отца Крауса, и еще позже, уже после революции, когда он поселился в деревне под Кимрами, где его официальный отец – Краус, приняв сан, получил приход. Дедом ребенок воспитывался в строго православном духе, естественно, что его жизнь с отцом-священником в этом плане тоже ничего не изменила, однако, повторяю, скопцы все эти годы продолжали вести себя так, словно это их вполне устраивало.

Уже на следующий день после бегства Бальменовой хор, словно ни ее, ни надежд, связанных с ее сыном, никогда не было, предпринял первые попытки восстановить с Лептаговым прежние отношения. Выразилось это в странном смешении покаяния с отступничеством от недавнего прошлого, которыми было наполнено их пение, каждая партия, которую они пели.

За время репетиций последних нескольких месяцев у него с Бальменовой установились настолько близкие отношения, что он не мог не увидеть в этом мгновенном забвении, отказе от нее предательство себя самого. Подобное в людях он не терпел никогда, теперь же все не просто происходило на его глазах, но и лично для него. Хористы, похоже, были убеждены, что он должен быть в восторге от их измены. Будто блудливая сучка, хор терся, ползал на животе, вилял хвостом, всячески доказывая, что то, что он увязался за другим хозяином, – это так, пустяки, ошибка молодости, на которую не стоит обращать внимания. Хор пел, вопрошал на все более высокой ноте: как, как он мог забыться и поверить этой женщине, которая вообще неизвестно кто: эсерка – не эсерка, хлыстовка – не хлыстовка; она сманила его, сманила лепостью, прекрасными обещаниями; разве вообще можно было помыслить, что Господь спасет, пошлет на землю ради них, грешных, насквозь проросших злом, собственного Сына, пошлет Сына, чтобы Тот своей мученической смертью искупил их грехи – кто мог поверить в это безумие?