Мне снятся гаги

Прошедшим летом в Суриине опять приезжали гости из Куты. Все они были в старинных эвенкийских нарядах, навезли много подарков. Приехала и Сынкоик с мужем. С матерью разговаривала так, словно между ними ничего не произошло. Гости высматривали невест. За войну осталось много вдов, подросли девчонки, вот и приехали сваты. Чумы свои они раскинули на мысу озера. От Суринне совсем близко, видны дымы костров. Веселее стало в стойбище. Вечерами стали водите хороводный танец ехорье. А здесь уже забыли его. До веселья ли, когда в каждом чуме горе.

Гости покупали богатые товары, муку мешками, белый сахар, пахучий табак.

— Вот кого сейчас раскулачивать, — говорил им прямо в лицо Мирон Фарков, — прямо зло берет. Наели хари за войну-то… Тут рядом артельщики с голоду пухнут, а они невест приехали высматривать. Совсем как при царизме.

— Не имеешь права, — отвечали те, — прошли времена.

— То-то и оно что прошли. Совесть вы потеряли…

К прилавку, за которым стоял Мирон Фарков, протиснулись Дапамкэй с Ганьчей, секретарем кочевого Совета. Ганьча Лантогир — молодой парень, самоуверенный. Шибко грамотный, учился в районном центре. Ни у кого в стойбище не было такого красивого почерка, как у Ганьчи. К буквам он умел приделывать различные закорючки, п его письмо получалось узорчатым, как следы голодной белки. Многие полагали, что за это его избрали секретарем. В последнее время, с тех пор как весной завезли несколько бочек спирта, Ганьчу часто видят под хмельком.

— Клади мне муки, сахар, табак, спички… — начал Дапамкэй.

— Спирта, — подсказал Ганьча.

— Спирта… — подхватил Дапамкэй, сверкнув узкими глазами.

Мирон молча начал ворочать кули с мукой.

— Что хочешь бери, дядя Дапамкэй! — громко говорил Ганьча, поминутно убирая со лба космы свалявшихся нестриженых волос. — Слышишь, бери, что душа желает! Я — начальник!.. — а потом, видно подражая кому-то, обратился к пушнику:

— Минуточку… Минуточку, Мирон Захарович, я говорю, центнер давай! Центнер!

— Не кричи, Ганьча, не видишь, сахар нужно отпустить.

Но Ганьча не слушал его.

— Минуточку! Минуточку, Мирон Захарович! Ломаный мешок. А кто, спрашивается, ломал мешок?! Форменное разобразие! — кривлялся Ганьча, поглядывая на Дапамкэя и Сынкоик, которая сидела на корточках у окна и курила трубку.

Крик был пустой, с Ганьчей все равно никто не считался, но он продолжал изображать из себя начальника:

— Надо акт! Оформляй! Принесешь кочсовет! Правильно я говорю?..

Наконец покупки были уложены в турсуки, упакованы, а Дапамкэй тянул с отъездом. Он уже несколько раз заскакивал в чум Ганьчи и выбегал оттуда весь потный и лоснящийся.

— С Ганьчей пьешь? — строго спросила Сынкоик.

— С начальником можно. Он хорошо нам помог, вон сколько добра набрали. Обещает мне ружье достать.

…В чуме Сынкоик собрались пожилые люди стойбища. Приходили и степенно садились по кругу. Тихо переговаривались. Пришел пьяный Ганьча, за ним, опираясь на посох, в чум влезла его мать, Буркаик. Дапамкэй показал рукой Ганьче и его матери на малу — почетное место — и шикнул на Амарчу и Воло: «Чивире!»[11].

Ребятишки замерли, как мыши. Догадались, сегодня будет камланье.

— Не будет ли ветра? — произнесла старая Буркаик, кряхтя и удобнее усаживаясь на кумлане — оленьем коврике. На ней был летний зипун из черного сукна с медными блестящими пуговицами. Длинные седые волосы перевязаны через лоб белым платком.

— Зайцу и гагаре ветер не помеха, — загадочно отвечал ей Дапамкэй. На нем был нагрудник из дорогого синего материала, опушенный шерстью кабарожки; нечесаные волосы уложены в один пучок, отчего он сильно походил на рисуночного китайского божка.

Чтобы не попадаться никому на глаза, Амарча и Вовка втиснулись к самым основаниям жердей чума и укрылись суконным зипуном. Лежали не шелохнувшись, стараясь даже не дышать. Скоро уйдет солнце, и Сынкоик поднимет бубен. Она должна побывать в верхних и нижних мирах, поговорить с духами и узнать у них, куда девались у Ганьчи Лантогира деньги.

Неужели у него их украли? У нас никогда не воровали. Неужто люди стали другими и научились воровать? Среди тех денег была и доля бабушки Амарчи за убитого на фронте Кинкэ. Многим вдовам, сиротам приходило пособие. И вдруг, оказывается, эти деньги пропали.

За глаза говорили, что Ганьча их пропил. Это было похоже на правду: Ганьчу видели все — частенько он ходил пьяный. А может, и вправду потерял? Разве не бывает такого? Но сегодня должно выясниться: Сынкоик, могущественная шаманка Кондогиров и Бирагиров, будет говорить с духами. Скоро она наденет шаманский костюм, зазвенит бубен, и мугдэнэ — деревянное изображение божка — шепнет ей, где искать деньги.