Мне снятся небесные олени

Бирагиры — это речные люди, Кондогиры происходят из рода уток-лутков, Дюкугиры — выдры… Для русских, наверное, трудно, растолковывать надо, а нам понятно. К примеру, дедушка Бали, пока не ослеп, носил имя — Амарча. А Амарча — это чуть запоздавший. Кто знает, куда запоздал дедушка Бали. Может, его родители полагали, что он появится на свет ночью, а он, наверное, заявил о своем рождения только утром? А может, он был тем желанным мальчишкой, который сможет продолжить род своего отца, да все запаздывал, не приходил в этот мир… Кто теперь знает… Нынче редко услышишь: «Эй, Амарча Чемда!» Чаще зовут просто слепой, то есть Бали.

Давно так пошло. Остался человек без глаз, люди головы не ломают, зачем зря умом надсажаться, давно уже есть придуманное имя — Бали; хромой — Доколок; глухой — Куйки. У Путугиров из рода уток-тяглоков в самом дальнем чуме факторий родилась девочка с кривым глазом, тоже не мудрили долго — назвали ее Чокоты, кривая. Обижайся не обижайся, а обычай не переделаешь, языки у людей не отнимешь.

Родилась у Сарты дочь. Голова девочки оказалась немножко помятой и похожей на рыбью. Вот и дали ей имя Сури, Суричок — сиг, сиженок.

Костю, как только Фарковы приехали на Суринду, сразу назвали на эвенкийский лад — Костака, а Вовку, меньшого, — ласково Воло, а прозвище — Лягушонок — так оно от отца пошло.

— Егор, а тебя-то как кличут? — спросил Мирон.

— Меня-то? Меня Сырбамэ кличут — глаза, на уху похожие, — нехотя признался тот.

Мирон улыбнулся:

— Вот дьяволы… Всех окрестили… Одного понять не могу, почему у эвенков, что на Подкаменной Тунгуске живут, имена и фамилии русские, а здесь — черт знает что? — снова заинтересовался Фарков.

— Ты, паря, меня слушай, — оживился Егор. — Они темнота, что тебе рассказать могут, меня слушай!.. Я же, едрена мать, ангарский. Фамилья моя, правда, не ихняя, там больше Усольцевы, Пановы, Карнауховы да Брюхановы, но я — чистокровный ангарец, без всяких примесей. Ангарец — это как народность какая. Из деревни Паново я. Наши-то мужики веками эвенков с Подкаменки покручали[26], пешедралом ходили. Крещеные там эвенки, вот и носят имена православные и по-русски толмачат. Я-то, думаешь, как тут очутился? Давно я их знал, ну и, когда приперло, куда податься, махнул в эту глушь… А эти-то, суриндинские, бегали раньше от русских, они прямо лешаки лешаками. Конечно, купчишки их всяко шерстили, вот и боялись. Те, что на Куте живут, они от власти Советской удрали, дикие вовсе. И нигде не записаны, вроде их и на свете нету. Перед войной-то уж как агитировали да в артели звали — нет, куда там, еще дальше откочевали… Ты, Мирон, сам-то из каких краев будешь? По фамильи должон быть из «швоих ш кошово мыша?», — хохотнул Тириков.

— Угадал. С верховьев Нижней Тунгуски, да только давненько там не бывал, съездить бы как-то надо…

— Тянет родина-то, — вздохнул Егор, — Еще как тянет… Так слушай, паря. Главного-то я не сказал… Раньше-то сюда попы из Туруханска приезжали, да ничего у них, грешных, не выходило. Не могли, стало быть, окрестить. Так вот, однажды, говорят, списались они с якутским попом с Оленька. Приезжает, значит, тот, а эвенки опять ни в какую: обидятся, мол, наши Духи, вера, мол, наша другая. А попик-то хитрый попался, ученый… Кто согласен креститься, тому он, значит, табачку бесплатно дает, бисеру, побрякушек разных. Повалил народ. На дармовое-то умных много нашлось. Радуется поп, обхитрил всех. Крестил, крестил он, икону давал целовать, кадилом, как дымокуром, махал, радый такой, а народу не убывает никак. Откеля, думает, столько нехристей набралось, их вроде бы мало было? На хари-то не может различить, обличьем они все одинаковы: что мужик, что баба — все с косами. Потом заметил: перекрестил, значит, одного лешака, имя ему доброе дал, тот отошел в сторонку, ссыпал табачок в кисет и снова к нему. «Ты куда, харя немытая?» — поп-то ему. А тот: «Табачку еще надо!..» Хэ! Оказывается, каждого эвенка он по два-три раза крестил, по несколько православных имен надавал. Плюнул, говорят, попик, заругался, не ладно, мол, снова вышло. Покричал, покричал, так ни с чем и уехал. Выходит, эвенки тоже смикитили и его самого объегорили. Вот так с именами-то, Мирон Захарыч. — Тириков усмехнулся, похлопал одного эвенка-по плечу. — Правду, друг, я толмачу?..

— Прабда, прабда, — поддакнул тот. — Дабно биль…

— То-то и оно… А ты, Мирон Захарыч, поинтересуйся-ка еще у них, кто когда родился?.. Спроси, никто не знает… Кочсовет пытался завести на них бумажки, да все у них тут перепутано. Вон дед Бали по бумажкам совсем молодой, женить его надо, а другой, даром что ему в сыновья годится, записан стариком. — Тут глаза Егора хитро блеснули, и он, словно открывая какую-то тайну, перешел на шепот: — Я так думаю, паря, тут ведь тоже мудрецы свои были, видно, кумекали, особливо когда на фронт брать стали. Верно говорю?..

— Бумажку начальники писали, — сказал кто-то.