Мне снятся небесные олени

Да, странные люди эти русские! Не поймешь их. Вон возьми Митьку Тирикова и его отца Егора, сторожа пороховушки. Тоже ведь русские, а Митька почище эвенков курит да и хулиганит вдобавок, а отец помалкивает.

Веселым человеком был Егор Тириков, не унывал никогда. Какими-то неведомыми судьбами оказался он у нас на фактории, а какими — он не рассказывал. Лишь когда разговор заходил о женах, кричал громко:

— А моя курва вильнула было хвостом, мы с Митькой и бросили ее в городе, на Лене-реке, а сами сюда подались… Глядишь, какую-нибудь тунгуску присмотрим, верно, сынок?

Егора Тирикова эвенки жалели. Неустроенный, мол, человек. Жизнь его обделила.

Пороховушка его стояла рядом с Госторгом, в лесу, чуть в стороне от фактории. От избушки, что одновременно была и сторожкой, и домом, к Гаинне — Лебединому озеру, к видневшимся вдали хребтам, вела оленья тропинка, служившая Егору охотничьим путиком. На Лебедином озере Егор рыбачил, а по его берегам и распадкам ставил ловушки на горностаев.

Одет Егор был беднее бедного. В самые трескучие морозы ходил по лесу в старенькой, местами прожженной у таежных костров фуфайке, матерчатой шапчонке, сильно потрепанной и потертой; на ногах чарки. И ничего. Не унывал, как уже говорилось. На жизнь не жаловался. Покрякивал да посмеивался в закуржавевшую бородку:

— Морозец-то, паря, того… кусается!..

Вот за это неумение приспособиться к суровой таежной жизни и жалели его эвенки.

— Бедный, бедный Егор, — вздыхала какая-нибудь старушка. — Неужто не знает — в меховой-то одежке теплей. Темный он человек, не по-нашему воспитан… А так-то ничего, мужик хороший, простой, совсем как эвенк.

Митька — в отца весь. Такой же веселый, только, пожалуй, еще бесшабашнее. На языке у него вечно какая-нибудь прибаутка: «Эй, тунгус, глаза узкие, нос плюский, ты совсем-совсем как русский! Ха-ха-ха!»

Костяка и Воло Фарковы — друзья Амарчи. Амарча не помнит, когда они появились в стойбище. Ему казалось, мальчишки всегда здесь жили, но люди говорят, что хозяином Госторга, этого домика, где принимают пушнину и за нее выдают муку, сахар, разные товары, был когда-то другой русский. Он уехал, а вместо него прислали Мирона Фаркова. Жена его, тетя Наташа, — добрая, жалостливая женщина, сам же Мирон мрачный какой-то и нравом крутой. Глаза у него холоднющие, выпученные. Усы жесткие, топорщатся. Эвенки на него как взглянули, сразу прозвище прилепили: Бадялаки — Лягушка значит. И голос у него хриплый, будто сердитый. Но это, говорят, от ранения осталось, пуля в горло попала и что-то нарушила там. Воло точь-в-точь на отца похож. Глаза у него тоже выпученные. Его люди Лягушонком кличут. А вообще-то ребят зовут Володя и Костя, это уж наши на эвенкийский лад их переделали — Воло, Костака…

Детей Фарковых тоже жалели. Ни покупаться им вволю, ни в лес сходить, ни у костра ночью посидеть. Все время надо спрашивать разрешения у родителей. Это не эвенкийские ребята — куда захотел, туда и пошел, где ночь застала, там и заночевал. И никто в этом ничего предосудительного не видел, а русские удивлялись:

— Почему вы разрешаете детям делать все, что им вздумается? — спрашивала Тамара Дмитриевна, учительница, щуря глаза, словно кому подмигивая, такая у нее привычка (или со зрением что-то неладно) — щурить глаза. — Детям нужен режим, их воспитывать надо. А они у вас целыми днями пропадают на речке, в лесу… Как же так? Мало ли что может с ребенком случиться…

— Что тут плохого? — не понимали эвенки.

Бабушка Эки отвечала определеннее:

— Ээ, — махала она рукой, если целый день Амарча не появлялся в чуме, — пусть бегает. Пошатается по тайге — научится находить прямую дорогу к дому, обожжется у костра — будет знать, что такое огонь.

Егор Тириков стал на сторону эвенков, ему понравились слова бабушки Эки.

— Верно она говорит. На своей шкуре испытай, тогда ты будешь жильцом на свете! Во, паря, как!.. Своя школа! Ты не смотри, что они лешаки, медведь у них прародитель, нет, паря, они верно кумекают!..

Вот про этих-то русских частенько за вечерним чаепитием и вспоминали Амарча с бабушкой.

— Я не дразнил Воло, — глядя на огонь, говорит Амарча.

— А что тогда бегал? Другим подражал?

Амарча молчит.

Около речки, на самом угоре, стоит баня. Без крыши. Строил ее Мирон Фарков. На толстые плахи, служившие потолком, он накидал земли, и со временем банька покрылась дерном, густой травой. Одно маленькое оконце смотрит на речку, а напротив дверь, возле которой с улицы, лежат наколотые дрова. В бане каждую субботу топилась каменка, грелась вода, а потом хлестались вениками русские мужики. Их всего трое было. Мирон Фарков, Егор Тириков и радист Гошка Инешин. А нынче летом к ним присоединились и наши — бывшие фронтовики Черончин и Шилькичин. Они на войне париться научились.