Мне снятся небесные олени

— Моя, моя, — не сдержался Чугунов. — Вы, говорю, пленум нам сорвали!.. Вам добираться-то больше недели!..

Съехавшимся со всех районов и факторий партийцам объявили об изменении повестки. Говорили, что Кордую заготовили выговор, но каково было удивление всех, когда накануне открытия пленума в коридоре Большого Чума появился… Кордуй, веселый, довольный:

— Моя не опаздала?..

Вот о нем-то и вспоминали сейчас. Во время выборов в местные Советы некоторые молодцы пытались побить его рекорд, да куда там…

— Ему что? Гнал, как хотел. Приехал на станок, тут же опрокинул кружку чая, сел на свежих оленей — и дуй дальше! Да еще по теплу, — высказался Зарубин.

— Нам, пожалуй, поближе ехать, — опять поднял голову милиционер. — Каждый день до ночи будем собираться, так наставим рекордов.

— Ночью оленчики лучше бегут, да и звезды не дадут потерять дорогу, — пытаясь объяснить долгие сборы, сказал председатель. Остальные молча посмотрели на Чиркова.

— А я вообще никуда бы не трогалась от тепла, — заговорила Аня. — Мерзлячка я. Никогда не привыкну к морозам.

— Нисиво, плакать не нада, — подбодрил ее Куманда. — Железнай птица летай Туру из Краснояриска. Скоро, факториям будет летай. Тогда ты у меня будешь пить чай, другой чай будешь пить своя дома!..

— Это когда еще будет-то?.. Скорей бы уж… — вздохнула Аня.

Наконец все было готово. В парке, в беличьей шапке с длинными ушами, в бакарях и поверх всего этого сокуе, Аня стала похожей на неуклюжего медвежонка. А Чирков в меховом одеянии походил на громадного, прямо-таки гигантского лося.

— В дверь-то пролезешь? — пошутил Зарубин. — А то, паря, прорубать придется.

«Как такую тушу оленчики повезут? — думал парнишка Хукочар, глядя на милиционера. — Не поломались бы нарты…»

На улицу Чирков выходил боком, чуть ли не на четвереньках.

— Э, страшно!

— Своротит контору-то!

Люди смеялись. Хорошо, что Чирков не понимал по-эвенкийски, а Аня заметила:

— В следующий раз пошире и повыше делайте двери!..

Хукочар и хмурый, убитый горем Ванчо Удыгир, тоже тепло одетые, но не так толсто, как русские, занялись упряжками. Чирков позавидовал, с какой легкостью они двигались, не торопясь, голыми руками, пристегивали нехитрую сбрую, ремни. Вчера, после суда, он хотел взять Ванчо под стражу и посадить в баню, но судья не позволила, сказав, что он и так никуда не денется.

— Подчиняюсь. Смотрите, вам отвечать, — согласился милиционер, но, не сдержавшись, все же заметил: — А вы ему маловато дали. За такие штучки на материке на полную катушку лепят!..

— Будете на моем месте, Николай Васильевич, тогда и лепите свои катушки!

Чирков промолчал, но, выходит, судья и тут оказалась права. Ни бежать, ни другой какой попытки что-то предпринять Ванчо, похоже, и не собирался делать, а так тихо-смирно переночевал дома, смирившись со своею участью. Еще раз взглянув на бывшего продавца, Чирков сказал Зарубину:

— Странные они люди. Человеку пятнадцать лет где-то корячиться, считай, полжизни за решеткой пройдет, а им хоть бы что! Случись такое у нас, какой бы рев стоял!..

— Сравни-ил! — протянул Зарубин. — У нас, паря, народ хоть и тертый, да слезливый. А эти к горю привыкшие. По покойникам и то не ревут. Говорят, грех — услышит, мол, Харги, Злой Дух, еще большую беду напустит. Вера, паря, такая…

У Чиркова это была первая командировка на факторию, с эвенками сталкивался впервые, и ему казались странными и быт и обычаи бывших кочевников.

Гирго Хукочар и Ванчо Удыгир еще раз прошлись по всем нартам, потрогали мешки с продуктами, потакуи, спальники и, чтобы, не дай бог, ничего не потерять по дороге, покрепче стянули ремнями и маутами[43].

А грузу все прибывало. Старики и старухи нанесли сушеного мяса, мерзлой рыбы и даже мороженого молока, смешанного с голубицей, — гостинцы для Ани и Бахилая. Одна незнакомая бабка, вся сморщенная, опираясь на посох, подошла к Ане и за руку отвела в сторону. Показывая на кумалан — коврик из оленьих шкур, стала что-то быстро-быстро говорить. Аня позвала Марию:

— Иди сюда. Не могу понять, что она хочет, очень быстро говорит.

— Это бабушка Кимэктэ, наша дальняя родственница, — выслушав бабку, объяснила Мария. — А кумалан — это вам с Бахилаем ее подарок. Кумалан, говорит, маленько худой, не совсем удачно подобраны шкурки. Но, за неимением лучшего, бабушка Кимэктэ дарит этот. В будущем, когда мужчины настреляют диких оленей, она сама подберет шкурки и сошьет красивый, как северное сияние, кумалан. А пока отдыхайте с Бахилаем на этом.

Старушка скромничала. Кумалан был необыкновенно красив, хоть на выставку его посылай.

— Спасибо, бабушка. Спасибо, но он нам не нужен. Куда, я его дену, укладывать некуда.

Мария молча подошла к нарте, сбросила на снег шкуру-сиденье, постелила вниз этот, кумалан, потом сверху положила подстилку.

— Так мягче будет. В Туру приедешь, не бросай, возьми, пригодится вам с Бахилаем… — наказала она.

— Так, так, — кивала головой и старушка.