Мне снятся небесные олени

— Хэ, горе-то, горе…

Шли люди к бабушке Эки. Кто за советом, кто за помощью. Доброе у нее сердце, всегда она припасет для человека кусочек мяса, нужное слово… Потому, наверно, и получила она это почетное имя — Эки, Старшая Сестра Всех Живущих.

Темно и ветрено кругом. Как же находят дорогу птицы? Может быть, там, за лучами, глухариной бровью алеет закат, и птицы видят уходящее солнце, пытаются угнаться за ним?

— Энё, на будущий год меня возьмут в интернат?

— Обязательно. На будущий год ты станешь настоящим мужчиной. Вернутся наши птицы, и тебя надо будет собирать в школу, научишься понимать язык бумаги. Нравится тебе, как Буркаик и Солбирик бойко разговаривают с бумагой?

— Да.

— Вот и ты будешь зрячим.

— А у меня и так есть глаза. Стрелять умею, пуля слушается.

— А язык бумаги не понимаешь…

— Научусь!..

— Ну и слава богу…

Вот так и закончился этот день у яркого костра. Бабушка Эки и Амарча поговорили еще о том о сем, посмотрели на огонь, каждый думая о своем, и стали укладываться спать. На большую оленью шкуру бабушка бросила старенький меховой спальный мешок, и Амарча юркнул в него. Сейчас он надышит, согреет мешок, а когда ляжет бабушка, он прижмется к ней и эту ночь будет спать крепко, без снов. Недаром говорится: на сытый желудок спится крепче и никакая сладость не заменит сон.

* * *

Отца своего Амарча не помнил. Он еще в зыбке качался, когда отец Кинкэ ушел на войну. Многие мужчины тогда покинули стойбище, но среди всех, по словам людей, он был самым умным. Таким его сделал далекий сказочный город Ленинград…

По рассказам бабушки, до него не просто далеко, а дальше, чем все наши мерки. Кочевками, пожалуй, не доедешь. Сначала будет наша тайга, реки, горы, потом опять хребты, реки и леса, уж потом, через много-много кочевок, начнутся русские города. Туда надо лететь на стальных сверкающих и гудящих птицах, ехать на огнедышащих лошадях, идти пешком, и уж потом, на берегу, большого моря возникнет этот сказочный Ленинград, где раньше жили цари. Эти, цари и прочие богатеи сидели на шеях простых рабочих людей и, как Ургунчэ, целыми днями ничего не делали. Конечно, это надоело людям, прогнали они богачей. А в тех дворцах и огромных домах стали жить и учиться дети бедняков, в том числе и бывших кочевников. Вот там-то и побывал отец Амарчи…

А мать, Мэмирик, черноволосую и черноглазую Мэми, Амарча помнит. Как начинает вспоминать бабушка, ему сразу же видится вот этот зимний чум и тот, вроде бы уже такой далекий, серый морозный день.

В ту зиму пришло известие о гибели отца. Пал он смертью храбрых на русской земле. Плакала мать, лежа на шнуре, укрытая облезлым заячьим одеялом. Духи болезней съедали ее. Она постоянно кашляла и таяла на глазах. Вокруг костра сидели тетя Сынкоик, ее муж, дядя Дапамкэй, и еще какие-то незнакомые люди в добротных зипунах, расшитых разноцветным сукном, бисером и молескином[13]. Все курили длинные трубки. Амарча проснулся от плача матери.

— Сердце мое чуяло, что неладно у вас, — говорила тетя Сынкоик, — хорошо, что повернули мы на Суринду. Дапамкэй не хотел терять промысловое время, я его еле уговорила… Да и волки нас одолели, всех оленей поразогнали. Никаких Духов не стали бояться слуги Харги… — Она сплюнула рядом с костром. — Я поднимала свой бубен, да, видно, много грехов накопилось, ни один Добрый Дух не берется, помочь нам в беде. Забывают эвенки заветы предков, былую жизнь забывают, оттого и пошли всякие беды… Хэ! Тяжело на душе, словно кто острогой в сердце колет. Вот и брат мой сгинул…

Мэми застонала, закашляла и зарыдала. Из-за спины ее поднялся Амарча, испуганно глянул на мать и тоже заплакал.

— Хутэёй! — Сынкоик протянула к нему руки. — Не плачь, дитя мое. Иди ко мне. Посмотри, каких гостинцев мы тебе привезли. Помнишь меня?..

Дапамкэй подал ей турсук, и она принялась развязывать ремешки.

— На, — Сынкоик подала мальчику глухариную ножку. — Ешь… У нас и хуликтэ, и тэлик, и кучи[14] есть… А к чаю мы дадим тебе сахар. Ты любишь белый камень?

При виде еды у Амарчи высохли слезы. Перестала стонать и плакать мать.

В Суринде ни у кого уже не осталось ни муки, ни мяса. Варили кости лосей и оленей. Обухом топора разбивали их, опускали в котел с кипящей водой и варили, а потом пили этот жидкий навар. Как в старьте времена, делали костяную муку, тем и спасались.

Амарча пытался разгрызть мерзлое мясо, второй рукой тянулся к хлебу.

— Хэ, родимый, видать шибко наголодался. А худой-то, худой-то какой!.. Кожа да кости. Прямо светится весь. Вот беда-то, беда-а… — говорила, держа на руках Амарчу, Сынкоик.

— Проклятая собачья жизнь! — снова заплакала Мэмирик и закашлялась. — Что я скажу матери? Как объясню ей?

— Мы же на время его берем. Здесь-то помрет с голоду, или не видишь?.. Да и вам надо ехать, но мать разве уговоришь? Она совсем помешалась на артелях да интернатах. Что, будто чужая я вам? Амарча — кровь моего брата, почему не помочь? Исстари так ведется. Коли мать наша на старости лет с ума сходит, ты хоть подумай о сыне…

Мэмирик заплакала еще громче.