Мне тебя надо

Часть собранных Ленкой материалов я решительно зарубил. Например, не дрогнув, вычеркнул какой-то бред из Ошо, который писал, что «к концу жизни у человека есть либо ученики, либо дети». «Убери на хер этот бред, разжигающий тщеславие. Все эти мечты об „учениках“, последователях и целователях пяток — не наша тема. К тому же как быть с многодетными Толстым и Достоевским?» — написал я Ленке. Вычеркнул еще кучу какого-то эзотерического бреда про то, что рождение детей отнимает жизненную энергию и ослабляет ауру человека. «Первый ребенок забирает 50 % энергии тонкого тела у женщины, второй — 25 % и так далее. Каждый ребенок пробивает в ауре родителя дыру». «Это тоже не годится. Аргументы эгоистов. Мы про другое».

Зато русские религиозные философы начала XX века порадовали. Их слова я оставил почти полностью. Они объясняли, что смысл любви — в самой любви, а не в потомстве. Любовь — это наша тема.

«В действительности мы не находим никакого соотношения между силой любовной страсти и значением потомства. Самая сильная любовь весьма часто бывает неразделенной и не только великого, но и вовсе никакого потомства не производит. Видеть смысл половой любви в целесообразности деторождения — значит признавать этот смысл только там, где самой любви вовсе нет, а где она есть, отнимать у нее всякий смысл и всякое оправдание» (Владимир Соловьев. Смысл любви).

Порадовал и старик Бердяев своей «Метафизикой пола и любви»: «Есть дилемма: или создание совершенной, вечной индивидуальности, или дробление индивидуальности и создание многих несовершенных и смертных индивидуальностей. Человек не в силах стать личностью, индивидуальностью, достигнув совершенства и вечности, и потому как бы передает потомству своему дальнейшее совершенствование, в рождении заглушает муку неосуществленной индивидуальности, неопределенного разрыва, недостигнутой вечности. Родовая половая любовь стремится к созданию многих несовершенных существ, а не одного совершенного существа, к плохой бесконечности, к вечному возвращению. Рождение по самому существу своему есть знак того, что индивидуальность не может достигнуть совершенства и вечности и как бы предлагает своей части продолжить за нее дело совершенствования, как бы заменяет достижение единого успеха в вечности множественными успехами во времени».

Неудивительно, что Ленка так легко восприняла мои идеи — оказывается, все первые курсы на филфаке девчонкам промывают мозг такими вот некислыми философскими трактатами. Они высшей школой подготовлены к идее другой жизни, отличной от существующего порядка вещей. Я уже не удивлялся, почему именно филологические дамы охотнее всего записывались в реверсисты. Впрочем, мужчины к нам тоже шли.

С открытием сайта к нам стали относиться уже совсем как к большим. Меня начали приглашать на телевидение. Правда, поначалу в какие-то трэшевые программы вроде «Секса с Анфисой Чеховой» или в «Пусть говорят» с Малаховым. Но других передач у нас в ящике, по сути, и нет. Выступал я феерично, ярко, при этом был достаточно радикален и провокационен для того, чтобы не скучно смотреться на телеэкране.

Даже несколько фриковат — наше ТВ это любит. После Малахова меня уже начали узнавать на улицах. Это все происходило в августе. Я мотался между Казанью, где заканчивал эпопею с мусоросжигательным заводом, Москвой и Самарой. Казанцы были не очень-то довольны моими отлучками, но в Москву я то и дело заявлялся не только из-за съемок на телевидении. У меня были дела в офисе. Я ездил интриговать. Дело в том, что, когда мы вернулись с Васей из Краснодара, обнаружили, что вице-президент компании, тот самый, с которым мы вместе выступали на рекламном семинаре в Екатеринбурге, ушел в отставку. У него основательно поехал крышак: он решил, что заработал достаточно, уволился, развелся с женой, бросил семью и собрался поселиться с любовницей на Гоа. Дауншифтинг по-русски. Ничего удивительного: до предела сдавленная пружина, когда наконец распрямляется, может и не так выстрелить.