Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины

— Тетя говорила, — рассказывал папа с улыбкой сказочника, — что в испанском музее висит портрет этого Гусмана, королевского приближенного.

Я чувствовала, что передает мне папа эту часть семейного предания, как сказку. Ну, или былину… Ох ты, гой если, добрый молодец, если можно так выразиться… Я, конечно, запомнила — попробуй такое не запомнить. Но всерьез об этом не думала… Да и когда это было?

Но представьте, когда я очутилась в Мадриде и увидела в музее Прадо, о котором с детства безнадежно грезила, портрет Гусмана работы Веласкеса, вот тут-то мне и вспомнился папин рассказ. И пришла мысль: «Откуда-то папина тетя, родившаяся в белорусском местечке Дубровно и никогда пределы своей страны не покидавшая, знала про портрет Гусмана в испанском музее! Разве не странно? И вдруг — вдруг! — что-то в этом есть?»

Ну, пусть как легенда, а в моей памяти она хранится как часть семейного предания.

Когда в Испании начались гонения на евреев, тысячи людей, спасая свои жизни, покидали страну, в которой жили много веков.

Некоторое время жили в Богемии. Потом оказались в Польше.

Польский король Казимир III Великий (1310–1370), правящий разрушенным, разрозненным и истощенным междуусобицами царством, пригласил немцев, армян, евреев, татар поселиться на территории Польши. В Польше в те времена было много пустующих земель. Главное: Казимир III гарантировал всем переселенцам свободу вероисповедания.

Именно из-за возможности беспрепятственно исповедовать веру отцов и оказалась семья в Польском королевстве… Видимо, еще в онемеченной в те времена Богемии фамилию семьи переиначили на немецкий лад: Хофсман… Позднее, в обрусевшем виде, она стала звучать как Говзман.

В конце 18 века, после раздела Польши ее восточные территории отошли к Российской империи. Естественно, вместе с местным, в том числе еврейским населением.

Вскоре появился указ о черте оседлости. Евреям дозволялось жить на определенных территориях, в маленьких городишках, называемых местечками. Надо сказать, что свободы передвижения и выбора места жительства не было и у коренного населения Российской империи (даже у дворян, а что уж говорить о крепостных) — такие сформировались законы огромной державы.

В местечках, в пределах черты оседлости, царила сильная скученность. Вырваться из этого замкнутого мирка было можно. Самый, на первый взгляд, простой путь обретения возможности покинуть черту оседлости заключался в принятии христианства. Не обязательно православия! Но — христианства. Однако мало кто отрекался от веры своих предков. К выкрестам относились с презрением, они оказывались в изоляции от общины. Были и другие пути, один из которых — получение высшего образования. Но чтобы получить университетское (а до него — гимназическое) образование, надо было преодолеть процентную норму, так как студентами могли стать не все успешно сдавшие экзамены евреи, а лишь определенный процент (в столицах — 3 %, в прочих городах — 5 %, в черте оседлости — 10 %).

Знаю о том, что в местечке Дубровно (ныне это Белоруссия, город Дубровно, Витебской области) жил еще мой прапрадед. Имя его мне неизвестно.

О прадеде написал (и рассказывал) папа. Звали прадеда Файвиш Говзман. Файвиш по-древнееврейски — свет, свеча. У Файвиша родилось много детей, в числе которых и были братья Гесель и Иосиф.

Семья была большая, дружная, любящая и очень набожная. Все религиозные законы, предписания и обычаи соблюдались свято.

Я очень хорошо помню, как сосредоточенно молился мой дед Иосиф: строго в положенные часы.

— О чем ты молишься, дедушка? — спросила я как-то, желая завести разговор на атеистические темы, как нас учили в школе.

Почему-то на рубеже 50-х и 60-х годов антирелигиозная пропаганда в школах велась буквально на всех уроках, на всех собраниях класса. Наш тогдашний лидер Никита Хрущев оказался ярым противником Бога и маниакально уничтожал храмы, которые чудом уцелели в 30-е. Но уничтожения храмов казалось мало. Надо было воспитать целые поколения богоборцев…

Вот я, подкованная школьными промываниями мозгов, и решила переубедить верующего дедушку. Повернуть его, так сказать, лицом к правде, свету и мудрости. Что он зря время тратит непонятно на что? Это же мрак!

Я уже и раньше вела небольшую антирелигиозную деятельность, направленную на просвещение деда. Например, когда он закрывался в комнате, чтобы молиться, я писала краткие, но выразительные листовки примерно такого содержания: «Бога нет!» И подсовывала их под дверь.

Дедушка на эти подметные бумажки не реагировал никак. Может, он и правда их вообще не замечал? Вот я и решилась однажды завести разговор напрямую,

— О чем ты молишься, дедушка?

Он посмотрел на меня с доброй улыбкой, погладил по голове и просто ответил:

— Молюсь, чтобы у вас все было хорошо.

Даже не знаю сейчас, почему, но его ответ меня сразил. Странно ребенок воспринимает слова. (Впрочем, и взрослый тоже.)

Я увидела в ответе дедушки вот что:

— любовь к нам, его близким,

— безусловное желание нам добра, постоянное, неуклонное (ведь молился он неотступно),

— его самоотречение — он нам просил хорошего, не себе…