Мне жаль тебя, герцог!

— И позволять ничего не желаю! — перебила его старая дева. — Не желаю для ее же, девкиной, пользы! Ну какая же из нее в самом деле дворянка может быть? Тоже… любящее сердце! Какие нежности при нашей бедности! Вместо того чтобы ей амурными пустяками заниматься, я за нее тысячи могу выручить, если пристроить ее как следует! По крайней мере мне, ее госпоже, польза будет! Или пусть ее любезный дворянин платит мне тысячи! Ежели он любит ее, то пусть и платит, а если нечем платить, то и не взыщите! Уж я по-своему распоряжусь! Вот возьму, наряжу ее в сермягу-затрапезку, да и заставлю у меня перед окнами двор мести! Пусть ее дворянин-любезник по першпективе гуляет и смотрит, как его душечка у дворянки Убрусовой двор метет! Небось тогда раскошелится!

— Но ведь это же ужасно! — возмутился Гремин. — Ведь у него нет никаких тысяч!

— А тогда не смущай зря девки! Что же это за манера чужих крепостных смущать, когда своих завести надо, а не на что!

— Но это ужасно, — повторил Василий Гаврилович.

— Что она говорит? — спросила Селина де Пюжи, все время слушавшая молча, так как ничего не понимала.

— Она не согласна! — коротко сказал Гремин.

— Да, я не согласна! — подтвердила на своем скверном французском языке Убрусова. — Очень прошу извинить меня, что я не могу быть вам приятной, но ради ваших прекрасных глаз я не хочу жертвовать своими интересами.

— Так вы не согласны? О-о, — возмутилась француженка, и, когда они вышли от Убрусовой, она не могло не всплеснуть руками и не произнести, подняв глаза к небу: — О, мой бог! Неужели же небо может терпеть на земле такие создания?

— Старая карга! — проворчал Гремин, чувствуя, что Убрусова вполне способна в действительности выполнить ту угрозу, которую она произнесла по отношению к Груньке.

16 ПЕРЕМЕЛЕТСЯ, МУКА БУДЕТ

Грунька не была посвящена в то, что Селина де Пюжи с Греминым отправились к дворянке Убрусовой, и, когда они вернулись, встретила их шуточкой:

— Кажется, графу Линару придется ревновать Василия Гавриловича к своей возлюбленной.

Во всякое другое время Селина непременно стала бы уверять Груньку, что ее чувства к графу Линару так высоки и выспренны, что шутить этим нельзя, и т. д. Но теперь она кинулась девушке на шею, начала целовать ее, повторяя:

— Моя бедная крошка Грунья, моя бедная Грунья!

Василий Гаврилович сильно сопел и отворачивался, словно хотел скрыть тоже навертывавшиеся у него слезы.

— Да что с вами? Что случилось? — удивлялась Грунька.

— Моя бедная крошка Грунья! — опять захныкала Селина.

— Да что вы, хоронить, что ли, меня собрались? Что вы меня заживо оплакиваете?.. Что случилось… с Митькой что-нибудь? — вдруг сердито спросила она, напугавшись.

— О нет! Речь идет не о твоем красавце-сержанте, а о тебе, хотя, конечно, все, что касается тебя, касается и его.

— Обо мне речь? Да в чем дело?

Селина отступила на два шага и торжественно произнесла:

— Мы были у госпожи Убрусовой.

— Ну и что же? Она на вас такую тоску навела, что вы расплакались? — рассмеялась Грунька, снова повеселевшая, как только убедилась, что дело не касается Митьки.

— И ты еще можешь смеяться, бедная Грунья! — вздохнув, покачала головой Селина.

— А что же мне не смеяться? Что мне делать-то?

— Но ведь это урод, эта госпожа Убрусова!

— Против этого, я думаю, и слепой говорить не станет.

— Нет, она нравственный урод, чудовище!

— Положим, что так, но надо отдать должное, что и похуже бывают.

— Ты знаешь, моя бедная Грунья, мы хотели предложить этой госпоже за тебя выкуп, какой только она захочет. Я так и сказала, что заложу и продам, словом, обращу в деньги все свои драгоценности и отдам их за тебя, за твою свадьбу, — Селина забыла в эту минуту, что ее драгоценности уже давно были обращены в деньги и что она теперь на них жила. — И, представь себе, эта женщина не захотела взять выкуп!

— А сколько вы давали ей?

— Сколько она хотела бы спросить.

— Стоило тоже сулить этой мымре деньги! Лучше было бы просто отдать их мне, если уж вам их некуда девать.

— Ну Грунья, а твоя свобода?!

— Перемелется, мука будет, — сказала Грунька по-русски.

— Что ты этим хочешь сказать? — переспросила ее Селина.

— Ну как это называется по-французски «перемелется — мука будет», Василий Гаврилович? — обратилась к Гремину Груньку.

— Это, — стал объяснять тот, — такая пословица, когда мельник из зерна делает муку.

— Ничего не понимаю, — недоумевающе проговорила Селина, — какой мельник? И при чем тут мука?

— Ну это пословица такая. Словом, все будет хорошо.

— Ну все равно! Я понимаю только одно, что Грунья вовсе не огорчена.

— Да чего мне огорчаться-то, — не без иронии усмехнулась Грунька. — Если бы по нашему положению да еще и огорчаться, так и жить нельзя было бы.

— Нет, вы, русские — положительно удивительный народ, — в восхищении воскликнула Селина. — Я поражаюсь этой энергией… Так ты говоришь, что из работы мельника мука будет!

— Ничего, все перемелем.

— Ох, Аграфена Семеновна, — вздохнул Гремин, — боюсь, как бы эта старая карга не оказалась бы женщиной слишком уж язвительной.

— А что?