Мнемозина, или Алиби троеженца

О, Господи! И почему я сказал ему эту фразу?! И почему так глупо и бестактно засмеялся?! Филипп Филиппович так поглядел на меня, и с таким шумом выдохнул из себя весь воздух, словно я окончательно лишил его жизнь всякого смысла!

– Простите, Филипп Филиппович, – прошептал я, – само как-то вырвалось! Честное слово, не хотел!

– Да, ну, тебя на хрен! – Филипп Филиппович глядел уже не в меня, а в потолок, будто там развернулась вся картина его земной жизни.

– Филипп Филиппович, но я ведь тоже когда-нибудь умру! И все умрут! И никто не будет жить! И неважно, сколько мы проживем, важно только то, что мы поняли, почувствовали с вами! Разве не так?!

Филипп Филиппович молча глядел в потолок, его губы беспомощно шевелились, произнося никому не слышимые слова, а из глаз текли слезы, губы даже уже не шевелились, а вздрагивали, как будто их кто-то дергал за невидимые нити. И весь он был такой худощавый, словно передо мной лежал скелет, обтянутой желтой кожей.

– Я сам хочу умереть, – наконец прошептал Филипп Филиппович.

И что было в этих словах, попытка обрести смелость перед лицом наступающей Смерти или смирение с готовностью покаяться за все свои грехи?

Я не был судьей Филиппу Филипповичу и не собирался им быть. Мне его было жалко, но в то же время я не хотел его прощать, и кажется, он это почувствовал.

– Вот умру, и ты меня сразу простишь, – неожиданно глубоко вздохнул Филипп Филиппович, и поглядел мне в глаза с какой-то странной и в тоже время теплой улыбкой, – простишь, Иосиф, даже если не захочешь, а все равно простишь!

– Да, что я, Бог, чтобы вас прощать?! – удивился я.

– Для меня ты Бог, Ося! – Филипп Филиппович схватил мою руку и крепко ее сжал, – и мы с тобой еще увидимся, и увидим то, что увидим! Оба увидим!

– Конечно, увидимся и увидим, – согласился я, пытаясь хоть что-то понять в его запутанной речи.

Молчание становилось тягостным, как и наша последняя в жизни беседа. Я уже чувствовал, что больше никогда его не увижу, своего дорогого родственника и своего же злейшего врага.

– А ты бы мог… – начал, было, меня что-то спрашивать Филипп Филиппович и снова замолчал.

Мне неудобно было спрашивать его, о чем он меня хотел спросить, и поэтому я тоже молчал.

В голове что-то гудело, а руки страшно чесались, а вслед за руками все тело исходило желанием расчесать себя до крови, до какого-то неожиданного остервенения, когда ты уже ничего не хочешь и не ждешь от этой жизни.

– Эх, Ося, как же не хочется умирать, – всхлипнул Филипп Филиппович, снова хватая меня за руку.

– Я знал, что вы так скажете! – и зачем я опять сказал ему эту бессмысленную фразу,

и снова так холодно ему улыбнулся, неужели я хотел сделать ему еще больнее?! Ведь он умирал, и был достоин хотя бы маленькой жалости и хотя бы крохотной пощады.

Бедная живая тварь даже перед Смертью молила меня о прощении, как будто в этом прощении заключалось для нее ее же собственное спасение. Какие же все мы бедные, и как нам тяжело понять друг друга.

– Мы все грешны, Филипп Филиппович, так что вам не о чем беспокоиться, – прошептал я, – вы же, знаете, сами, что Бог прощает нас за наши грехи, и потом впускает в рай…

– Да, какой Бог, какой рай?! – возмущенно закричал Филипп Филиппович, посверкивая гневным взглядом, – я никогда и ни во что не верил, Ося, ни во что!

– А вот это зря, – с сожалением улыбнулся я, – все же верующих их вера спасает.

– Ты опять говоришь не о том, – упрекнул меня Филипп Филиппович, – вот я умираю, еще молодой, а ты старый и будешь жить, и будешь трахать мою молодую дочь, и где же она, твоя божья справедливость?! Ну, скажи, скажи!

– Может справедливости и нет, да ее и не может быть, если мы все грешники, и постоянно боремся между собой, и завидуем друг другу, но ведь есть божья милость, и она заключается в том, что Бог дал нам полную свободу, свободу действий, свободу разума!

– А на хрена, нам эта свобода?! – еще громче возмутился Филипп Филиппович, – чтобы себя разрушать, и других ломать почем зря?!

– Филипп Филиппович, но есть же Любовь, разве вы никогда никого не любили, не любили свою жену, просто женщину, свою дочь?!

Филипп Филиппович замолчал. По его лицу плыли невидимые мысленные тени, темные отпечатки души, они были так остро ощутимы на его несчастном лице, что меня пробрала немыслимая дрожь.

– Я к вам обязательно приду на могилку, – и зачем я только сказал ему эти слова?

Филипп Филиппович тут же разрыдался как ребенок, а я молча вытер ему глаза своим чистым платком.

– Вы поплачьте, и вам станет легче.

– Боюсь не Смерти, а Вселенной, Ося, – прошептал вдруг Филипп Филиппович, – мой страх перед Вселенной необъятен. Ты только представь себе бездну, в которую тебя затягивает невидимый круговорот в виде протянутой в бесконечность спирали… И все мы, кто бы в каком веке и месте не находились, соединяемся в этом безумном потоке лишь для того, чтобы повернуть время вспять и разрушить до основания все преграды!

– Преграды чего?! – удивился я.

– Преграды Вечности, – тяжело вздохнул Филипп Филиппович.

– Но нас тогда уже не будет, – попытался возразить я.