Мнемозина, или Алиби троеженца

Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик седой, седое время,
Везет, не слезет с облучка.
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел! Е*ена мать!
Но в полдень нет уж той отваги;
Порастрясло нас, нам страшней
И косогоры и овраги;
Кричим: полегче, дуралей!
Катит по-прежнему телега;
Под вечер мы привыкли к ней
И дремля, едем до ночлега,
А время гонит лошадей!

– Это прям, как про меня, – улыбнулся Олег Сергеевич, – все же Пушкин молодец, и не стеснялся сукин сын, выражаться по-нашему, по-народному!

Потом с Олегом Сергеевичем заговорила Нонна Львовна. Она вдруг стала утверждать, что Пушкин очень редко выражался матом, и что, вообще это не подлинное лицо поэта, а всего лишь маска, просто он хотел быть ближе русскому народу.

– А что, разве Пушкин не русский?! – подозрительно сощурился Олег Сергеевич.

– Ну, большей частью русский, – усмехнулась Нона Львовна.

– И как это понимать? – не отставал от нее Олег Сергеевич.

– Ну, разве вы не знаете, что его прадедом был арап Петра Великого, негр?!

– Ну, надо же, надо же, от негра! – удивился Олег Сергеевич, – вот ведь угораздило, а я думал, что он наш! – уже разочарованно вздохнул он.

Я устал слушать разговор Олега Сергеевича с Нонной Львовной, и совсем незаметно провалился в сон. Сон был чрезвычайно безумным и тревожным.

Я бегал в поисках своих жен и ребенка по большому многоэтажному дому, который сгорал вместе со мной, едва я успевал забраться выше на один этаж, как тут же его заключало в свои объятия хищное пламя.

Я плакал, выкрикивая имена своих любимых, но в ответ мне никто не откликался.

Проснулся я в холодном поту.

Сзади меня на руках Мнемозины кричала наша крошечная Нонночка. Мнемозина тут же оголила левую грудь, прижала ее губы к соску, и Нонночка сразу затихла, в то время, как другая Нонна отчаянно спорила с Олегом Сергеевичем об ужасной вредности ненормативной лексики.

Олег Сергеевич не соглашался, и свое несогласие бурно озвучивал нецензурной бранью.

– Да, что ж такое, бл*дь, получается, русскому человеку, на х*й, и высказаться уже нельзя?! И разве не наш русский мат явился источником вдохновения для многих великих поэтов и писателей?!

– Если только бескультурных и малограмотных писателей и поэтов, – съязвила Нонна Львовна.

– А Пушкин с его *б*ной матерью?! – возмутился Олег Сергеевич.

– Немедленно прекратите при мне выражаться, – еле дыша, проговорила фразу Нонна Львовна, и замолчала.

– И охота вам из-за всякой фигни желчь по крови гонять?! – зевнула Вера. – Ну, подумаешь, великие русские поэты ругались матом! Вы лучше скажите, кто не ругался?!

– Вот и я, говорю, не мил телом, не угодишь и делом! – зевнул Олег Сергеевич, и, заметив одинокого мужчину, который махал нам рукой, пытаясь остановить машину, тут же высунул голову в окно, и с радостью прокричал: «Голосуй – не голосуй, все равно получишь х*й!

– Нонна Львовна, вы, кажется, вывели нашего водителя из себя, – заметила ей с упреком Мнемозина.

– Да, пошли вы все в ж*пу! – обиделась на всех Нонна Львовна, а мы все весело рассмеялись.

Впрочем, этот смех ненамного освободил нас от внутреннего напряжения, в котором мы находились.

Жить хорошо, когда ты имеешь четкое представление о жизни, и тебя никто не пугает!

А когда ты весь в тумане безумного отчаяния и ужасного беспокойства, когда твоя жизнь еще совсем недавно висела на волоске, даже смеяться трудно, а не то, что говорить серьезно, о таких вещах как русский мат!

Я прекрасно понимал, почему Нонна Львовна так распсиховалась из-за употребления матерных слов в поэзии Пушкина, ее просто волновала своя судьба, как и наша, и нашего ребенка, но Олег Сергеевич, которому надо было просто довезти нас за деньги до Москвы, не обратил на это никакого внимания.

Мы его интересовали только как случайные собеседники. Уже через час, когда мы приедем в Москву, и он поедет назад один, наверное, почти сразу забудет про этот бессмысленный спор, и будет думать только о своем, хотя бы, потому что чужой чужому поневоле волк!

Зато Мнемозина вела себя более чем скромно, от нас с Олегом Сергеевичем она прикрыла свою грудь головкой Нонночки, и носиком зарылась в ее крошечных волосиках, уткнувшись его кончиком в ямочку родничка, чтобы чувствовать биение живого пульса как биение своего родного сердца.

На какую-то минуту я вспомнил, как на сеновале отсасывал из отвердевших сосков Мнемозины переизбыток молока, из-за которого болели ее груди.

Молоко было горьковато-сладким и таким же теплым как нежная кожа ее грудей, на какое-то мгновенье я даже почувствовал себя ее ребенком!