Мнемозина, или Алиби троеженца

Есть у человеческой плоти одно волшебное свойство, когда ты можешь касаться своей возлюбленной не руками, а всей душой и связанной с ней нервными окончаяниями, когда физиология переплетается с сакральной тайной души, и она, душа отдает тебе все свое тепло, вбирая в себя по капле ее живую душу, души словно обмениваются своим теплом, в то время как фаллос – воплощение страсти и огня, пробирается в ее таинственную глубь, и освещая ее всю своим внутренним светом, я уподобляюсь ее собственному теплу, телу, томлению вожделенно томящемуся в нем…

Ее вздрагивающие бедра лежали на мне пойманными сернами… Горьковатый запах наших греховных тел все явственнее обнажал красоту нашего безмолвного погружения друг в друга…

И снова в причудливом кружении ее лобка, лобызающего всем своим притягательным возвышением мой отвердевающий фаллос, мой корабль вползающий, влетающий и раздвигающий ее таинственные недра первозданной, и кажется, никогда неиссякаемой плоти, в томительной жажде ненасытных губ, и в бьющемся сумасшедшем оргазме, в кровотоке, мы не просто воплощались в голодных тварей – мы сами возникали и тут же пропадали фантастическими тенями, мы бились и падали, словно в первобытных конвульсиях, и снова уходили в себя, на самую темную глубину опустошенного и низверженного рассудка.

Этому состоянию даже спустя много лет никак нельзя подыскать какое-то имя, или название, одна только удивительная чистота в груде разгоряченных растаявших тел…

– Пусть я старый, – думал я, – и даже очень старый, но именно сегодня я по-настоящему почувствовал ради чего я жил все это время, я жил ужасно, я жил просто так, по какому-то странному заранее заведенному распорядку, изо дня в день, с утра до вечера я вскрывал трупы или разглядывал раны и ссадины на живых, их рентгеновские снимки, и писал заключения, в которых не было ни одного поэтического слова, одни лишь факты и описания фактов, как ущербности самого бытия.

А ближе к ночи я как оглашенный стремился в один из ресторанов, где всегда находил какую-нибудь одинокую женщину, готовую переспать с тобой за деньги или даже просто из любопытства. Несколько сотен женщин за одну несчастную жизнь, и ни одного запомнившегося лица! Неужели я всю жизнь только и делал, что сам себя же обкрадывал?!

– Ты будешь моей женой, – опять сказал я, крепко прижимая ее к себе, как только что приобретенную мной вещь.

– Неужели я такая дура, что выйду замуж за старика, – засмеялась она.

Теперь в ее смехе обнаруживался хорошо знакомый цинизм, я одним проникновением в ее лоно, будто помимо собственного семени излил в нее еще много желчи и грязи, приобретенных мною за долгие годы существования, и теперь она была такой же, как я и сам, такой же злой, несчастной и родной, легко узнаваемой по искривленной улыбке. Впрочем, ей было больно только с непривычки, даже излив в нее свое семя, мой ствол продолжал оставаться в ней, в ее вдохновенно пульсирующем лоне.

И то, что она стала со мною говорить, даже ощущая его внутри себя, лишний раз подтвердило мою догадку, что она преступила этот незамысловатый рубеж, и теперь уже вся в моей власти, и готова покорно сносить все, что создал я, ее повелитель!

От одной только этой мысли я снова излил в нее семя и почувствовал себя неожиданно цветущим как во времена своей былой молодости, когда был переполнен всякой силой.

– Я ненавижу тебя, – она опять заплакала, а я опять вбирал, втягивал в себя губами ее соленые слезы, в то время как мои пальцы зарывались в ее черных курчавых волосах.

Я всегда следовал правилу: люби, если можешь любить, и никогда не пытайся себя сберечь, ибо все сбереженное тобой – это просто кинутое на ветер.

Возможно, на меня так действовали трупы, которые я ежедневно вскрывал. Я безнаказанно резал их, препарировал как лягушек, дотрагивался до их внутренностей, и при этом чувствовал себя очень несчастным человеком.

Однажды мне пришлось вскрывать тело своего старого друга. Это было ужасно! Я бы с большой радостью отдал это тело Борису Иосифовичу Финкельсону, но не мог, поскольку, как-то раз, по глупости пообещал своему другу на его дне рождения, что если он умрет раньше меня, то тело буду вскрывать именно я.

Думаю, что моему другу было уже все равно, а вот по отношению к самому себе это был верный садизм! Конечно, я мог бы и отказаться от своего обещания, но я дал ему слово!

– В твоих рассказах почему-то присутствует какой-то жуткий смысл, – прошептала Мнемозина.

Мы уже выпили с ней по стакану спирта, закусив черным хлебом с салом, на который я по старой привычке намазал мёд.

– А разве в том, что ты сделала идиотом собственного супруга нет ничего жуткого?! – усмехнулся я.

– Он и при жизни был совершенным идиотом, – уже не прошептала, а с какой-то удивительной ненавистью в голосе, произнесла Мнемозина, и присев возле меня на пол, прижалась к моим ногам. Прямо, как брошенная всеми собака. Я попытался ее погладить ладонью по голове, но она тут же отдернула от меня голову.

– Не надо, – поморщилась она, – он меня тоже так же гладил, а я не хочу никаких воспоминаний о нем!