— Я всегда знала, что все это есть, — произнесла она, — и поняла, что все принадлежит мне. Но иногда задумывалась, а для чего же это все. Теперь я знаю. Теперь — знаю.
Он чувствовал рот на своем рте и тяжесть на животе. Такое впечатление, словно его кости куда-то исчезли: тошнота, полная неподвижность, как будто тело стало куском расплывшегося при нагреве жира.
Рот на его рте, чей-то вес на его животе, глоток воздуха, такой желанный, но слишком теплый и влажный. Он отчаянно нуждался в нем, и ему показалось, что где-то внутри есть запас сил, чтобы собраться с ними в легких и попытаться отбросить его назад, но слабость так ужала предпринятое усилие, что все вылилось лишь в булькающий вздох.
И снова — рот в его рте и вес на животе, и еще один вздох. Он попытался повернуть свою голову, но кто-то держал его за нос. Он выдохнул такой необходимый, но неудовлетворительный воздух и вместо него слегка вдохнул сам. И сразу же закашлялся — воздух был слишком сочен, чист, слишком хорош. Он закашлялся, как и всякий после хорошего глотка крепкого ячменного виски, — свежий воздух жег легкие.
Он почувствовал как его голову и плечи приподняли и переместили, из чего сообразил, что лежал до этого плашмя спиной на камне, или чем-то подобном, плоском и совершенно твердом, а теперь уже на чем-то более мягком. Чудесный, свежий, обжигающий воздух поступал без перебоев, кашель стал слабее, пока наконец он не погрузился в нечто вроде сонного умиротворения. Лицо, склонилось над ним слишком близко, чтобы нормально его разглядеть, или же он не мог рассмотреть его, утратив саму возможность, но, тем не менее, беспокойство он не испытывал. И поэтому вяло уставился в это расплывающееся сияние лица, и непринужденно прислушиваясь к голосу…
…Голосу, что-то тихо мурлыкавшему без слов, успокаивающему почему-то в своей бессловесности, создающему новые ощущения восторга и удовольствия, чего не выразить никакими словами. И потом, все же были и слова, полупропетые, полупрошептанные, и он не смог их разобрать, не мог разобрать… и тогда… тогда ему послышалось:
— …и как это может, такое волшебство, как это: все что произошло и эти глаза…
— Ты похож на покойника, приятель. Эй, ты там?
Он широко раскрыл глаза и наконец-то ясно увидел ее лицо и темные волосы, и глаза, зеленые-зеленые, словно морская бездна, с оттенком синевы. Ее спутанные, сохнущие волосы, обрамляли лицо подобно виноградным лозам, и зеленые глаза, и густые брови над ними казались неотъемлемой частью ее, отбрасывая зеленое сияние на непостижимую прозрачность щек. Он в тот момент никак не мог понять, что же она была такое. Она сказала ему (как давно, прошли многие годы):
— Я думала ты — фавн…
Но сейчас он не имел еще полного сознания, если не сказать фантазии, в своем распоряжении. Она просто не соотносилась ни с чем из его опыта.
Затем он почувствовал сжимающую, выворачивающую боль внутри, в верхней части живота, заполняющую все, грозящую взорваться. Какой-то толстый шнур внутри перекрутился, и ясно понимая, что его надо разогнуть, он сделал яростное, противоречивое усилие преодолел его. И когда пришел взрыв, то это была тошнота, а не агония. Конвульсивно он вывернул голову, почувствовав подступающую волну к горлу, и расслабился.
И увидел с слишком большим мучением, чтобы ужаснуться светлую рвотную массу, стекающую вокруг ее колена, углубление, образованное бедром и икрой ноги, так как она сидела, подобрав под себя ноги, и комки, оставшиеся после того, как стекла жидкость. И она…
Она сидела так же, как и прежде, держа его голову, баюкая в своих руках, успокаивая и напевая, что все хорошо, хорошо, он будет теперь чувствовать себя лучше. Слабость обволокла его и отступила, после чего, дрожа, он отстранился от нее, наклонил голову и глотнул воздуха.
— У-уфф, — и выдохнул.
— Парень, — произнесла она, и произнесла это точно в унисон с ним. Он держался за голени и вытер слезы, вызванные рвотой сперва из правого, потом из левого глаза, смахнув их на колени.
— Уф, ну и дела, — пробормотал он, и она снова произнесла фразу в унисон с ним.
И тогда, наконец-то, он взглянул на нее.