Многоликая Индия

Неизвестно по каким соображениям чача подобрал для маленького и невидного племянника крупную здоровую девушку, которая скорей была под стать ему самому, так как он был высок и широк. Не прошло и полугода как члены местной касты свиперов (пережиток номер четыре и самый крупный: повсеместно еще соблюдается деление на касты) узнали, что жена Кришанлала стала одновременно и второй женой его чачи (пережиток номер пять: от глубокой древности, от времен группового брака сохраняется и иногда вступает в силу обычай иметь несколько жен, да еще к тому же завязывать брачные отношения с женами других мужчин семьи).

Вскоре она вообще предпочла чачу своему мужу, и Кришанлал снова остался один. Он уехал из деревни и стал работать в Дели.

Прошло несколько лет. Чача, накопив денег, снова женил племянника и снова выбрал для него высокую цветущую девушку. И снова члены касты узнали, что жена Кришанлала вскоре после свадьбы ушла к его чаче. Бедный Кришанлал подал жалобу в панчаят своей касты в той деревне, где жил чача (пережиток номер шесть: выборный совет касты — панчаят — доныне строго следит за поведением всех ее членов и карает их за нарушение обычаев и кастовых предписаний).

Панчаят разобрал жалобу, признал ее справедливой и повелел чаче вернуть жену племяннику.

Чача не посмел ослушаться панчаята — никто не смеет — и вернул жену. Кришанлал был счастлив несколько недель. Но вдруг его чача надумал приезжать из деревни и предъявлять свои брачные права на его жену у него в доме.

Старших полагается уважать, старшим полагается уступать — Кришанлал терпел довольно долго такое положение вещей, и неизвестно, сколько времени просуществовала бы эта странная семья, если бы жена опять не сбежала вместе с чачей в деревню.

Вскоре Кришанлал попросил отпуск на несколько дней, сказав, что едет судиться с чачей, и уехал. Панчаят вторично велел вернуть жену, но чача на этот раз отказался. Тогда панчаят повелел членам касты объявить ему бойкот (пережиток номер семь: до сих пор особенно в деревнях члены разных каст так прочно связаны узами взаимного обслуживания, что вне этих рамок человек не может найти применение своему труду. Если объявляется бойкот, для него наступает гражданская смерть).

Не выдержав бойкота, чача переехал в другую местность, увезя с собой всех своих жен.

Тогда Кришанлал опять попросился в отпуск и уехал на неделю.

И тут мы получили по почте удивительный документ — коллективное письмо всех наших свиперов, в котором они просили не давать больше отпусков Кришанлалу, потому что он ездит в деревню для того, чтобы продавать свою жену (пережиток номер восемь: муж, недовольный своей женой, может по древнему обычаю вернуть внесенный за нее выкуп, перепродав ее кому-нибудь другому). Они писали нам, что мы должны запретить ему заниматься такими делами и что они вообще «против того, чтобы продавать леди».

Когда Кришанлал вернулся, мы стали осторожно расспрашивать его, чем нее дело кончилось. Он отмалчивался, глядя в сторону из-под своих длинных ресниц, и улыбался лукаво и печально. Так мы и не выяснили ничего.

Месяца через два его жена вдруг вернулась к нему, да еще привезла с собой новорожденного сына. Радости Кришанлала не было пределов — ведь неважно, чей это сын, он будет его сыном, если это сын его жены, да, видимо, к тому же и его родного дяди (пережиток номер девять: опять же со времени группового брака сохраняется в индийских семьях отношение ко всем детям семьи как к своим собственным, и ответственность за них поровну делит все поколение отцов и матерей).

В первый раз я увидела, что Кришанлал поет весело и живо, а когда говоришь с ним, смотрит прямо в глаза и улыбается уже не как Моина Лиза, а во весь рот.

Возле двери дома стояла жена с ребенком на руках — все могли это видеть, — и он ощущал всю полноту жизненного счастья.

Гром снова ударил над его головой, когда сыну исполнилось месяцев восемь. В один прекрасный день Кришанлал не вышел на работу. Свипер, которого мы послали к нему, прибежал и сказал, что он лежит, посыпавшись пеплом, и не хочет больше вставать, а жена опять ушла к чаче и ребенка забрала.

Он встал потом, бедняга, и начал работать, как всегда, — ну что ему еще оставалось делать? Но в знак печали он больше не прибирал у себя в комнате, не надевал чистой рубахи и не стригся.

И уже с тех пор в часы уборки в доме слышались только жалобные, стонущие песни, которые на всех нагоняли тоску.

Я часто вспоминаю этого беднягу, и он кажется мне мухой, попавшей в липкую сеть пережитков, проникших в современную жизнь от давно ушедших людей, из давно миновавшего образа жизни.

ТЕЧЕТ ДЖАМНА