Многоликая проза романтического века во Франции

В соответствии с романтической традицией любовь Патрика и Деборы изображается Борелем как свободное естественное чувство в его противостоянии не только условностям морали, но и национальным и социальным предубеждениям. Главные персонажи предстают в романе невинными жертвами непостижимой судьбы, роковых обстоятельств и злых людей. Им обеспечено сочувствие читателя, если только он не ретроград, т. е. не ревнитель лицемерной морали, религиозной нетерпимости, сословных или националистических предрассудков, и если он не склоняется покорно перед всевластием монархов и их фаворитов. Если же судить о Патрике и Деборе с позиции тех, кто считает непреложными эти устаревшие принципы (а таковых в век Просвещения было, по всей вероятности, больше, чем в эпоху Бореля), то оба заслуживают свою участь: ведь они преступили разделяющие их социальные грани, пренебрегли волей родителей, их союз не освящен благословением церкви, Дебора пожертвовала своей честью ради свободного чувства, и, наконец, оба своим дерзким непокорством уязвили королевскую фаворитку и самого короля, а потому и стали жертвами их мести. Разумеется, все доводы лицемерно-благонамеренного моралиста – это как раз то, чему Борель противостоит. Его сочувствие, безусловно, на стороне влюбленных, а в постигших их ударах судьбы явлен неумолимый закон предопределенности – как может показаться вначале, слепой и жестокой силы, подвергающей людей чрезмерному или вовсе незаслуженному наказанию.

Мотив незаслуженного или избыточного наказания, т. е. несправедливой кары, жертвой которой становятся невинные, уже звучал в романтической литературе, например, в мистерии А. де Виньи «Потоп» (1823), в поэме В. Гюго «Небесный огонь» (1828). У обоих идея жестокосердия перерастает в инвективу Богу. Для Виньи это отправная точка его религиозного скептицизма. В своем дневнике он пишет, что единственным оправданием Богу может быть лишь признание того, что Бога нет.

Борель не повторяет романтиков старшего поколения, он говорит не о воле Бога, не о Божественном провидении, а просто о Провидении – безликой предопределенности, не персонифицированной в идеальной личности Творца, о фатальности, роке. Тем самым он игнорирует Бога и в этом расходится с собственными персонажами, которые в своем чистосердечии и наивности постоянно обращаются к Творцу, прося у него покровительства, защиты, благословения их союзу и горячо благодаря за те редкие радости, которые им выпадают. В их наивной вере Борель видит проявление особого вида религиозности – «присущей всем угнетенным веры от отчаяния» (р. 63). По сравнению с религиозным скептицизмом Виньи позиция Бореля отличается большей радикальностью и жесткостью. При этом он не задерживается на вопросах веры и религии, для него важнее иные факторы, влияющие на индивидуальную судьбу (хотя она и предопределена некоей высшей силой): это характер человека, а также все, что входит в понятие «внешние обстоятельства» – от семейных традиций до условий социального бытия и даже до событий общественной и политической сферы.

Характер Патрика – вариация ирландского национального характера, не случайно герой носит имя святого покровителя Ирландии. Доброта, правдивость, мягкость, искренность и даже наивность, великодушие, гостеприимство, терпение, преданность и верность, смелость, целеустремленность – все эти и многие другие достоинства, сконцентрированные в Патрике, являются, по мысли автора, воплощением духа нации. Особенно выделяются присущие ирландцам жажда справедливости, свободолюбие, непокорство и нежелание вступать в пакт с победителями: «Даже если враг наступил им на горло, они и тогда грезят о восстании». Более того, для Патрика немыслимо принять французское подданство, хотя это обеспечило бы ему скорую и блестящую карьеру. Родина может быть только одна, убежден он. «Из такого теста не вылепишь рабов», – заключает Борель (р. 63), явно сочувствуя своему герою.

Ирландский характер Патрика проявляется и в том, что он одевается и носит прическу соответственно древнему ирландскому обычаю. В этой «экстравагантности» находят отражение и его человеческое достоинство, и национальное самосознание, а также необычные для фермера познания, полученные благодаря долгой, еще с детских лет, дружбе с Деборой. Среди своих соотечественников, одетых на английский манер, он выглядит чужаком и даже слывет «безумцем». Только Дебора видит в этом знак его любви к предкам и к истории своего народа. Ни за что на свете она не хотела бы, чтобы ее возлюбленный «нарядился лондонским кокни», замечает автор, и его сочувствие обоим легко уловимо в подтексте.