Многоликий. Олег Рязанский

   — Ни на минуту не забывал, клянусь тебе, Алёнушка. — Степан обрадовался, что прорвалось живое чувство.

   — А когда из Рязани убегал — обо мне помнил? А когда навек княжеской милости лишился — помнил? А когда в Москве ключницу себе завёл, тоже помнил? А когда моего отца и мать горевать заставил, меня оплакивать?

   — Твоего отца я спас... — Степан сделал шаг.

   — Не подходи!

   — Пойми, всё это не то, не главное. Я жить без тебя не могу!

   — А я могу? — вырвалось у Алёны.

   — Значит, помнишь меня, не забыла, любишь?

   — Я памятью живу.

   — Память — обо мне?

   — Нет, о твоей ключнице проклятой!

   — Да нет её, нет, прочь уже отослал...

   — Врёшь! Здесь она. — Алёна быстро коснулась пальцем груди Степана.

   — А тут и вовсе никогда не была. — Степан схватил Алёну за руку и стал медленно притягивать к себе, приговаривая: — Одну тебя любил, одну... клянусь... Была слабость, прости. Неужто не простишь во имя нашей любви? Во имя будущего нашего.

   — Будущее моё — гореть в геенне огненной, если не пощадишь, не оставишь меня здесь.

   — Ты сама подумай, — Степан гладил руку Алёны, — на что меня толкаешь? Ну, оставлю я тебя в монастыре, замолишь ты грех встречи со мной, и утешится твоя душа, и уснёт в дымке ладана... А мне что — руки на себя накладывать? Без любви жить? Или ключницу возвращать?

   — Нет, только не это! — отчаянно вскрикнула Алёна и прильнула к груди Степана.

Глава тридцать седьмая

Пригода появилась в Пажиновке к вечеру. Первой увидела её Алёна, бросилась на шею, заплакала, потом засмеялась и повела в дом с криком:

   — Степа, Юшка! Смотрите, кто к нам пришёл!

Вышел Степан, приобнял Пригоду, расцеловал в чумазые щёки. Отстранив, стал с удивлением рассматривать — была она одета в какие-то тряпки, платок надвинут на самый лоб, щёки вымазаны то ли землёй, то ли сажей. Степан хотел спросить, что приключилось, почему в таком виде, но тут вошёл Юшка.

Пригода ойкнула. Юшка крепко обнял её, воскликнул:

   — Я знал, что ты найдёшь нас!

Вечером, отмывшись в бане, Пригода, чистая, в длинной льняной сорочице с алой прошвой, в льняном же платочке сидела за столом и, уписывая за обе щеки обильное деревенское угощение, рассказывала:

   — Почитай двадцать дён добиралась до Москвы. А уж в Москве язык помогал — расспрашивала, пока концов не нашла.

   — Что, так прямо на улицах и расспрашивала? — удивился Юшка.

   — Нешто я такая глупая? Имя-то проклятого сотника в памяти осталось, вот и подумала, авось кто-нибудь из его бывшей сотни попадётся на моём пути.

   — И что же?

   — А ништо. Как встречу воина, так и спрашиваю — не знает ли он, где живёт Пажин.

   — Значит, воин какой тебя направил?

   — Да не сразу. Поначалу все отмахивались, не до меня, вишь. Тогда я схитрить решила, стала говорить, что бросил меня сотник, а у меня дите от него скоро народится. Наврала с три короба да сама и поверила: как начну рассказывать, так плачу. Тут меня слушать стали, сочувствовать.

   — Русский человек горю открыт, — сказал Степан.

   — Вот, вот. Даже хлебушка давали. На живот поглядывали, пришлось подкладывать... — Она заливисто засмеялась. — А один так прямо и сказал: у Хари не ты первая, не ты последняя, ищи ветра в поле — он ныне в Рязани обретается. Ну, думаю, раз попался такой разговорчивый, надо его порасспрашивать. Стала вокруг него виться — дядечка да дядечка... Вызнала, что деревня его так и зовётся, Пажиновка, по какой дороге искать. Ну, дальше дело простое: иду и каждую встречную бабу спрашиваю, не знает ли она такую деревню — Пажиновку.

   — А чего такая грязная да ободранная? — спросил Юшка.

   — Глупый. Навстречь не только бабы попадались. Мужики чаще. У многих взгляд такой, что не только сажей лицо испачкаешь, в навозе вываляешься.

Юшка опять сгрёб Пригоду в объятия.

   — Давно из дому убежала? — спросила Алёна.

   — Когда твой батюшка вернулся. Ох и злой был! Таким я его никогда прежде не видывала. Всё бубнил боярыне, что опозорили его дочь да воспитание. Я как смекнула, что ты, Степан, Алёну из монастыря собрался похитить, так той же ночью и ушла. Жуковинье твоё, Алёна, из светёлки взяла, подумала, тебе понадобится.

   — Так тебя батюшка воровкой ославит! — охнула Алёна.

   — Он ославит, ты отбелишь. Правда, одно колечко продать пришлось, ты уж меня прости, — дорогая жизнь в Москве, ох дорогая. Прости...

   — Господи, лапушка, да хоть бы всё жуковинье продала!

Вечером, когда Алёна собиралась ко сну, Пригода по многолетней привычке сунулась помогать госпоже. Алёна смутилась и от помощи отказалась.

Пригода сразу обо всём догадалась:

   — Давно?

Алёна зарделась:

   — От монастыря галопом мчались, я от усталости чуть с седла не падала, Юшка всё приговаривал: терпи, через Оку переправимся, там, в Москве, отдохнём. К ночи переправились, в ближайшей деревушке стали ночлег искать. Никто не пускает. Один сердобольный позволил на сеновале переночевать. — Алёна лукаво улыбнулась. — Юшка сразу, как поснедали, пошёл коней глядеть...

   — Сено-то душистое было? — с улыбкой спросила Пригода.

   — Ох, душистое, второго укоса.

Девушки рассмеялись...

Утром Юшка и Пригода завтракали вдвоём. Степан и Алёна ещё спали.