Многоликий. Олег Рязанский

У Корнея все молодые парни в случае нужды пополняли боярскую дружину, владели мечом и копьём. Степан знал, что отношения Пригоды и Юшки давно уже перестали ограничиваться поцелуями и вздохами, и удивлялся, почему Юшка, отличавшийся завидным постоянством и хранивший верность Пригоде на меже, не сватается.

Вероятно, не хотел забегать вперёд Степана, ждал, когда у того сладится с Алёной.

Знать бы самому Степану — когда.

Глава двадцать девятая

Как ни стремился Степан поскорее добраться до Москвы, рязанское посольство двигалось неторопливо: чуть ли не на три полёта стрелы растянулся пышный поезд — десяток нарядных молодых дружинников из боярских детей[48], каждый с меченошей, затем полусотня гридней[49], посольский дьяк с подьячими и писарем, наконец, обоз с подарками великому князю Дмитрию, его двоюродному брату князю Владимиру Серпуховскому, воеводам, боярам. Подарок Боброку поначалу показался Степану слишком скромным — древний фолиант в тяжёлых досках, обтянутых телячьей кожей с золотым тиснением и золотыми же застёжками и оковками на углах. Даже без обычного для дорогих книг жуковинья. Только когда Олег Иванович в ответ на недоумённый вопрос Степана пояснил, что Боброк известен любовью к книгам, а фолиант — Псалтирь Ярослава Осмомысла, князя галицкого и волынского, предка Боброка и что ему никак не меньше двухсот пятидесяти лет, осознал стольник всю ценность подарка. Другим же везли оружие, утварь, коней и мягкую рухлядь[50].

Пока ехали до реки Вожи, правого притока Оки, деревни попадались редко. Избы сплошь были новые, светлые, в ворохе стружек, крыши жёлтые, только что крытые соломой. Рязанские мужики уже успели обустроиться, жизнь входила в свою колею. За сто с лишком лет татарских налётов, наездов, войн, столкновений рязанцы приспособились, благо строительный материал — вот он, рядом, загляни в лес и выбирай, постукивая топором, звонкое спелое дерево, вали его, вывози, ошкуривай, обтёсывай, клади в сруб. По большей части стояли избы невеликие, в одну клеть — не до жиру, быть бы живу, строили торопливо — поскорей бы стол втиснуть, да лавку приткнуть, да детишек уложить...

Совсем иначе выглядели московские деревни, что начались сразу же за Окой. Они поражали добротностью, достатком, вроде и не залетали сюда татарские хищники, не горели тут пожары войны. Всё шло от московского богатства, благополучия, мысль эта терзала сердце болью за своих, рязанских крестьян.

Приняли в Москве с почётом. Определили на постой в посольскую избу, что стояла в кремле, на крутом спуске к берегу Москвы-реки, как раз на том самом месте, где когда-то был малинник и где прятались они с Юшкой, пережидая светлое время дня. Тогда казалось, что кремль строится на вырост, с запасом. А нынче в огромной крепости не оставалось свободного места: обширные боярские терема, затейливые, изукрашенные резьбой, уже лепились один к одному и от тесноты тянулись ввысь. Дорожки по всему кремлю были вымощены торцовым дубовым бруском, и дождевая вода по особым канавкам сбегала вниз, к реке. Было от того чисто, опрятно. «Как в Новгороде», — с гордостью сказал смотритель посольской избы. В кремле воскресили многие обычаи, что уходили корнями в седую киевскую старину, но кое-что завезли недавно и из Новгорода, и с Волыни, земель, близких к европейским дворам. Заимствовали, но пока не освоили, не переварили, вот и суетились бестолково десятки стольников, конюших, окольничих, постельничих, сокольничих. Они бродили без дела, надуваясь от гордости. Дмитрия Ивановича, как понял Степан, сие раздражало, но он молчал, понимая, что стольный город Москва переходит в иное качество. Степан думал, что Дмитрию, почти его ровеснику, — был он всего на два года старше, — наверное, хочется иногда умчаться с братом Владимиром куда-нибудь в леса, на долгую охоту или рыбалку, с ночёвками в шалашах, с бесконечными разговорами у костра с чаркой мёда в руках.

На третий день пришли от великого князя, известили, когда состоится приём. Посольство заволновалось, начало готовиться. Почувствовал беспокойство и Степан: каким-то окажется Дмитрий? Таким ли, каким запомнился на реке Боже?..

Приём прошёл торжественно, чинно, был многолюден, завершился пированием, долгим, пьяным и шумным.

Великий князь ушёл вскоре после первых здравниц — за Олега Ивановича и за Рязань. Сидевший рядом со Степаном посольский дьяк шепнул осуждающе:

— Наш князь никогда бы не покинул пирования.

   — Я слышал, Дмитрий Иванович к питию не шибко склонен.

   — Так ведь никто его и не понуждает. Добрая воля — пить или не пить. Я в раннем уходе вижу урон нашей посольской чести и всей Рязани.

Степану сделалось неприятно от злого, настырного шёпота. Он обратился к соседу справа, незнакомому боярину с каким-то вопросом. Дьяк обиженно умолк.