Многосказочный паша

Ваше Благополучие, вероятно, припомните, что когда я надел на себя мирскую одежду, чтобы выдать себя за сына донны Селии, монастырское платье оставил в своей квартире. Я запер его и парик в сундук в надежде воротиться и запрятать их подальше, но забыл об этом и уехал из Севильи с ключом от своей квартиры в кармане. Хозяин ждал до срока, а так как по истечении его он не получал от меня никаких известий, то взломал дверь и нашел сундук. Он открыл его и вынул парик и орденское платье. Он представил их в монастырь; по номеру на платье узнали тотчас, кому принадлежало оно. Но как ни старались отыскать меня, все поиски оставались без успеха.

Узнав обо всем этом, родственник мой отправился в Севилью, чтобы узнать день, в который я скрылся из монастыря, и узнал, что то было за две недели до отъезда донны Селии из Севильи. После чего он отыскал моего хозяина, от которого узнал, что квартиру у него нанимал один послушник из монастыря для своего брата. Он подробно описал наружность брата, которая была совершенно сходна с моей, и мой родственник из всего этого вывел заключение, что Ансельмо и дон Педро — одно и то же лицо. Тотчас об этом дано было знать инквизиции.

Мое положение было ужасно. Я ясно видел, что все мои плутни будут открыты, и придумывал, что мне нужно было предпринять. Горестно было убедиться, что порок рано или поздно получит достойную награду.

Если бы я с самого начала открыл все донне Селии, то ее влияния было бы достаточно — так как она признавала меня за своего сына, — чтобы выручить меня из беды. Но обман повлек за собой другой обман, и я так запутался в своих собственных сетях, что, наконец, сам не мог выпутаться из них.

Но не о себе жалел я; мне было жалко своей жены, которую так нежно любил я, своей матери, или, пожалуй, той, которую считал матерью: мои поступки могли причинить ей смерть.

Одна мысль — сделать других несчастными — приводила меня в отчаяние, и все-таки я не знал, что мне нужно было делать.

Наконец, после долгих рассуждений, решился я на последнее средство — прибегнуть к благородству моего брата, потому что, хотя он и питал ко мне ненависть, но все-таки, как испанец, дорожил своим добрым именем. Лишь только узнал я, что он воротился из Севильи, как отправился к нему и велел доложить о себе. Дон Альварес — так звали его — принял меня и встретил следующими словами:

— Дон Педро! Вы желаете говорить со мной; в этом доме есть другие, которые желают говорить с вами.

Я видел, что он подразумевал под этими другими членов инквизиции, но сделал вид, будто не понимаю его, и отвечал:

— Альварес! Ненависть, которую вы питаете ко мне, дала вам повод думать, что супружество вашей двоюродной сестры с человеком неизвестного происхождения оставляет пятно на вашей фамилии. Из уважения к благородной даме, которой обязан я своим существованием, долго терпеливо переносил я ваши оскорбления. Но теперь я нахожу себя вынужденным объявить вам, что я несчастный плод ранней любви донны Селии, которая, вероятно, вам небезызвестна. Думаю, что имею дело с благородным человеком и могу надеяться, если не на дружбу, то по крайней мере на сострадание к тому, в котором есть хоть сколько-нибудь вашей благородной крови.

— До сих пор я не знал этого, — отвечал дон Альварес с озабоченным видом. — О, если бы вы открыли мне это раньше!

— Тогда это послужило бы, может быть, в пользу, — заметил я. — Но позвольте высказать вам все.

Тут я рассказал ему, что я точно Ансельмо и что сделал, когда узнал тайну моего рождения.

— Вижу, — продолжал я, — что поступал дурно, но любовь к донне Кларе сделала меня слепым к последствиям. Ваша несчастная ненависть ко мне обличила меня и, вероятно, навлекла на меня погибель.

— Вижу справедливость слов ваших и признаюсь, что спасти вас теперь уже я не в силах. Очень сожалею, но что сделано, того уже не исправишь. В то время, как я говорю с вамп, посланные инквизиции уже в вашем доме.

Лишь только сказал он это, как громкий стук дал знать об их приближении.

— Нет, этому не бывать! — сказал дон Альварес. — Войдите сюда!

Он открыл потаенную дверь и впустил меня. Едва успел он захлопнуть ее, как в комнату вошли.

— Он здесь, не правда ли? — спросил один.

— К сожалению, нет, — отвечал дон Альварес. — Я старался всячески задержать его, но лишь только узнал он о преследовании, шпагой очистил путь, и не знаю, какую дорогу избрал себе. Впрочем, он должен быть недалеко отсюда. Я велю оседлать всех лошадей из моей конюшни. О, он не уйдет от нас, готов ручаться половиной моего имения.

Так как дон Альварес сам выдал меня, то посланные инквизиции нисколько не подозревали его, напротив, спешили исполнить его распоряжения. Лишь только они удалилась, он открыл потайную дверь и выпустил меня.

— Дон Педро! Я доказал вам справедливость слов моих. Чего еще хотите вы от меня?

— Одного, дон Альварес: скрыть истину от моей бедной жены и матери. Я все перенесу с твердостью, но участь их мучит меня.

При этих словах бросился я на диван и залился слезами. Дон Альварес был глубоко тронут.