Моби Дик, или Белый Кит

— Не выкован ещё тот гарпун, которым его убьют, — ответил капитан встречного судна, печально взглянув к себе на палубу, где молчаливые матросы торопливо зашивали с боков свёрнутую койку.

— Не выкован? — вскричал Ахав, выхватив из развилки оружие Перта и потрясая им в воздухе. — Взгляни сюда, земляк, здесь, в моей руке, я держу его смерть! Это лезвие закалено в крови, оно закалено в блеске молний, и я клянусь закалить его в третий раз в том горячем месте позади плавника, где всего острее чувствует Белый Кит свою проклятую жизнь!

— Ну, так бог да поможет тебе, старик. Погляди, — капитан «Восхитительного» указал на зашитую койку, — вот я хороню лишь одного из пятерых крепких парней, которые вчера были живы и здоровы, но умерли ещё до наступления ночи. Одного только этого я хороню, остальные были похоронены, ещё не успев умереть; ты теперь плывёшь над их могилой. — Тут он обратился к своей команде:

— Эй, всё у вас готово? Тогда положите на борт доску и поднимите тело; вот так. Ну, господи милосердный, — он подошёл к телу, воздев кверху руки, — да будет воскрешение из мёртвых и жизнь вечная…

— Брасопить реи! Руль под ветер! — громом грянул Ахав своим матросам.

Но внезапно рванувшийся «Пекод» всё же не успел отойти настолько, чтобы не услышать всплеска, с которым труп ушёл под воду, и несколько взметнувшихся пузырьков долетели до его корпуса, окропив его своим загробным крещением.

Когда «Пекод», бегущий от охваченного горем «Восхитительного», повернулся к нему кормой, висевший там странный спасательный буй открылся всем взорам.

— Эгей! Взгляните-ка туда, ребята! — послышался вещий голос за кормой «Пекода». — Напрасно, о, напрасно, земляки, спешите вы прочь от наших печальных похорон; вы только поворачиваетесь к нам гакабортом, чтобы показать нам свой собственный гроб!

Глава CXXXII. Симфония

Был ясный день, отливающий стальной синевою. Своды воздуха и воды соединялись почти неприметно для глаза во всепронизывающей лазури; задумчивая высь была как-то по-женски прозрачна, мягка и чиста, а могучий мужественный океан вздымался долгими, сильными, медлительными валами, точно грудь спящего Самсона.

В вышине взад и вперёд скользили на незапятнанных крылах лёгкие, белоснежные птицы; то были кроткие думы женственной лазури; между тем как в глубине, далеко в синей бездне, проносились туда и сюда свирепые левиафаны, меч-рыбы и акулы; и это были упорные, неспокойные, убийственные мужские мысли могучего океана.

Но как ни велик был внутренний контраст между этими стихиями, снаружи он выступал лишь в оттенках и полутонах; вдвоём они составляли одно, как бы являя собой два начала: женское и мужское.

А сверху, подобно царственному монарху и государю, солнце словно отдавало кроткую лазурь буйному, отважному океану, как отдают жениху молодую невесту. И там, где тянулся пояс горизонта, лёгкое колебание воздуха — какое нередко можно видеть на экваторе — выдавало полное любви и трепета доверие и нежную тревогу, с какой открывала супругу свои объятия робкая невеста.

Замкнутый и напряжённый, весь изборождённый узловатыми морщинами, упрямый и неистовый, с глазами, горящими, словно угли, что светятся даже в золе развалин, стоял не ведающий сомнений Ахав в ясном свете утра, подняв расщеплённый шлем своего лба к чистому девичьему челу небес.

О бессмертное младенчество и невинность лазури! Невидимые крылатые существа, что резвятся повсюду вокруг нас! Милое детство воздуха и неба! Вам и невдомёк тугая скорбь старого Ахава! Так случалось мне видеть маленьких Марию и Марфу[328], двух весёлых эльфов со смеющимися глазами, когда они беззаботно скакали вокруг своего старого родителя, играя кольцами опалённых кудрей, что растут на краю выжженного кратера его мозга.

Ахав медленно пересёк палубу и стоял, перегнувшись через борт, следя за тем, как его тень всё глубже и глубже уходила в воду под его взглядом, который он всё пристальнее вперял в бездонную глубину. Но сладостным ароматам воздуха удалось на какое-то мгновение развеять его губительные думы. Ласковый радостный воздух, приветливое небо нежили и лелеяли его; мачеха-жизнь, всегда такая жестокая, холодная, обхватила наконец своими любящими руками его упрямую шею и словно рыдала над ним от радости, что нашла в своём сердце силы спасти и благословить этого своего заблудшего, своенравного сына. Из-под опущенных полей шляпы Ахав уронил в море слезу, и не было во всём Тихом океане сокровища дороже, чем эта малая капля.

Старбек видел старого капитана, видел, как тот тяжело опёрся о борт, и он услышал своим верным сердцем безмерное рыдание, что вырвалось из самой глубины царившего вокруг безмолвия. Осторожно, чтобы не толкнуть капитана и чтобы не быть им замеченным, он приблизился к нему и встал рядом.

Ахав обернулся.

— Старбек!

— Сэр?