Моби Дик, или Белый Кит

То же самое относится и к книгам. Самым правдивым из людей был Муж Скорби и правдивейшая из книг — Соломонов Екклезиаст, тонкая, чеканная сталь горя. «Все — суета». ВСЕ. Упрямый наш мир еще до конца не овладел нехристианской мудростью Соломона. Но тот, кто за версту обходит больницы и тюрьмы, кто спешит побыстрей перейти через кладбище, кто предпочитает разговаривать об опере, а не об аде; тот, кто Каупера, Юнга^{234}, Паскаля^{235} и Руссо без разбора зовет хворыми бедняками и всю свою беззаботную жизнь клянется именем Рабле, как достаточно умного и потому веселого сочинителя, — недостоин такой человек, сидя на могильном камне, тревожить вместе с глубокомудрым кудесником Соломоном зеленый покров сырой плесени. Но даже Соломон и тот говорит: «Человек, сбившийся с пути разума, водворится (то есть, покуда он жив) в собрании мертвецов». Не поддавайтесь же чарам огня, иначе запутаетесь, где зад, где перед, и обомрете, как я в ту ночь.

Существует мудрость, которая есть скорбь; но есть также скорбь, которая есть безумие. В иных душах гнездится кэтскиллский орел^{236}, который может с равной легкостью опускаться в темнейшие ущелья и снова взмывать из них к небесам, теряясь в солнечных просторах. И даже если он все время летает в ущелье, ущелье это в горах; так что как бы низко ни спустился горный орел, все равно он останется выше других птиц на равнине, хотя бы те парили в вышине.

Глава XCVII Лампа

Вздумай вы оставить салотопки «Пекода» и спуститься в кубрик, где спят подвахтенные, вам на минуту показалось бы, что вы находитесь в залитой светом гробнице, где покоятся короли и вельможи, причисленные к лику святых. Вот они лежат перед вами под трехгранными сводами дубовых рак, каждый спящий — точно высеченный из камня образ безмолвия, залитый светом десятка ламп, сияющих над его сомкнутыми веждами.

На торговом судне масло для матроса такая же невидаль, как королевино молоко. Одевайся в темноте, ешь в темноте, в темноте вались на койку — вот она, матросская доля. Но китобой, гоняясь за пищей для света, сам живет, купаясь в свете. Койка его — это лампа Аладдина, и в нее он укладывается спать, так что в самой гуще ночного мрака черный корпус судна несет в себе целую иллюминацию.

Поглядите, как запросто подхватывает китолов в горсть все свои лампы — правда, подчас это лишь старые флаконы, пузырьки и бутылки, — несет их к медному чану, где остужают масло, и наполняет там, точно кружки элем из бочонка. И жжет он у себя чистейшее из масел в необработанном и, стало быть, незагрязненном виде; жидкость, о какой не помышляют все эти солнечные, лунные и звездные изобретения на суше. Она сладка, точно коровье масло, сбитое по весне, когда свежа трава на апрельских лугах. Китолов сам охотится за маслом для своих ламп, чтобы быть уверенным в его свежести и неподдельности, как путешественник в прериях сам охотится за дичиной себе на ужин.

Глава XCVIII Разливка и приборка

Мы уже рассказывали о том, как дозорные на мачтах замечают великого левиафана; как матросы гонятся за ним по водным пашням и забивают его в бездонной лощине; как затем его швартуют у борта и обезглавливают и как (на том же основании, на каком в былые времена заплечных дел мастеру доставалась одежда казненного) его длиннополый с прокладками сюртук становится собственностью его палача: как по прошествии должного времени его подвергают кипячению в котлах и как, подобно Седраху, Мисаху и Авденаго^{237}, его спермацет, масло и кость выходят из пламени невредимы; теперь остается заключить последнюю главу этой части описаний пересказом, я бы сказал — воспеванием, — романтической процедуры разливки его масла по бочкам и спуска их в трюм, очутившись в котором левиафан снова возвращается в свои родные глубины, скользя, как и прежде, под водой; но увы! чтобы уж никогда не подняться на поверхность и не пускать фонтанов.

Масло, еще теплое, разливают, точно горячий пунш, по шестибаррелевым бочкам; и пока полуночное море подбрасывает корабль на волнах и швыряет из стороны в сторону, огромные бочки одна за другой устанавливаются днищем к днищу; иногда вдруг срываясь и грозно, точно оползни, перекатываясь по осклизлой палубе, покуда их наконец не остановят матросы; и повсюду раздается «стук, стук, стук!» — это бьют десятки молотков, потому что каждый матрос теперь ex officio[34] превращается в бочара.

Наконец последняя пинта перелита в бочку, масло остужено, и тогда распечатываются большие люки, настежь распахнуто нутро корабля, и бочки уходят вниз, чтобы обрести покой среди волн морских.

Дело сделано, крышки люков водворяются на место и герметически задраиваются; трюмы теперь — словно замурованное подполье.