Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

Существовал и еще один аспект, способствовавший молчанию публики: людям становилось все труднее озвучивать моральное беспокойство даже перед самими собой. Учитель из Золингена Август Тёппервин впервые услышал о массовых расстрелах евреев в Польше в декабре 1939 г., снова отметив подобный факт в мае 1940 г. В мае 1942 г. его отправили в помощь начальству лагеря военнопленных в Белоруссии, и не прошло полутора месяцев, как он снова заговорил о массовых казнях: «В нашем селе расстреляли 300 евреев. Обоего пола, всех возрастных групп. Людям велели снимать верхнюю одежду (совершенно ясно, чтобы раздать ее оставшимся жителям села) и убивали из пистолетов. Братские могилы на местном еврейском кладбище». Позднее Тёппервина перевели на Украину, где он опять упоминал о местах массовых убийств, и все же привыкшему к анализу событий преподавателю потребовались еще почти полтора года, прежде чем он окончательно уяснил для себя значение всей этой информации. Только в ноябре 1943 г. он написал в дневнике, что немцы стремятся уничтожить не тех евреев, что сражаются против них, а весь народ как таковой. Толчком к подобному крику души послужил разговор с одним солдатом, от которого Тёппервин «услышал отвратительные, но, по-видимому, верные подробности о том, как уничтожали евреев (от детей до стариков) в Литве». Похоже, Август Тёппервин нуждался в стимуле – пусть и в виде личной беседы, – чтобы связать воедино и без того известные ему вещи. Но он не пошел дальше по цепочке мыслей; по всей видимости, протестант и автор дневников, многие записи которого из раза в раз отражают метафизическое значение войны, не мог вынести выводов, следовавших из признания очевидных фактов[532].

Для немецких граждан, не принадлежавших к еврейской нации, и большинства европейцев, живших под немецкой оккупацией, депортация и убийство евреев не являлись чем-то тайным или особенно значимым. Для евреев, очутившихся в ловушке в оккупированной Европе, – зарегистрированных и помеченных особыми знаками на западе, помещенных в гетто на востоке, – центральным фактором выступала их собственная роль жертв. В праздник Судного дня 1942 г., когда Виктор Клемперер и его жена прощались с последними двадцатью шестью «стариками», сидевшими в ожидании депортации в здании еврейской общины Дрездена, говорили они, вне всякого сомнения, о наиболее значимом для них всех в тот час моменте: «Настроения всего еврейства без исключения здесь одни и те же: ужасный конец неизбежен. Они [нацисты] погибнут, но, по всей вероятности, скорее всего, у них хватит времени перед этим уничтожить нас». Это ощущение надвигающегося рока – обреченности общей и личной – оставалось базовым при реакции Клемперера на любые новости до окончания войны[533].

Ключевая асимметрия между еврейским и немецким взглядами на вещи заключается в следующем: для евреев их неизбежное уничтожение формировало способ понимания ими всех прочих аспектов войны; для немцев война оформляла их понимание и реакцию на убийство евреев. Не знания о событиях разделяли их, но точка зрения на них, обусловленная огромным несходством их сил и способности сопереживать[534].

Поскольку германские СМИ лишь намекали людям на хорошо известное, слухи принимали все более причудливую окраску. В ноябре 1942 г. Гиммлера очень неприятно поразили всерьез высказанные в прессе утверждения рабби Стивена Вайза из Америки о том, будто тела евреев перерабатываются в удобрения и мыло. Глава СС тотчас отдал распоряжение шефу гестапо разобраться в вопросе и доложить с полной уверенностью, что трупы не утилизируются никак иначе, а только сжигаются или закапываются. К тому времени слух, дошедший до Вайза через его информатора в швейцарском раввинате, уже жил отдельной жизнью. Другие по-своему расшифровывали выдавленную на кусках мыла аббревиатуру RIF, трансформируя ее в RJF и прозрачно намекая на то, что вполне невинное Reichsstelle für industrielle Fette (Государственное управление по снабжению промышленным жиром) означает на деле Rein judisches Fett («чистый еврейский жир»)[535].

Подобные слухи, возможно, уходили корнями во времена Первой мировой, когда британская пропаганда утверждала, будто на немецких «фабриках трупов» перерабатывают погибших в боях солдат в глицерин и прочие продукты. Как и слухи о массовых убийствах электричеством в специальных лагерях, откуда поезда возвращаются пустыми, ложные и действительные подробности сливались воедино, способствуя ширившемуся ощущению проведения не имевшей прежде аналогов операции промышленного размаха. Похоронный юмор в особенности способствовал процессам усвоения и привыкания к ненормальности происходящего без полного принятия его как собственно факта. За счет легкомысленных ремарок люди старались переместить очевидное из реальности в область абсурда, если уж не притупить глубокое чувство внутреннего беспокойства.