Мобильные связи (сборник)

– А завтра мы едем на корабле в Ялту! – зажмурилась организаторша от удовольствия.

В автобусе Лина уселась возле «подлинного» пушкиниста Сергея Романыча. Это был пожилой усталый человек в допотопной рубашке.

– Извините, пожалуйста, – начала она. – Вас уже, наверное, замучили идиотскими вопросами. Но поверьте, я много читала, много думала. И совершенно не могу понять, зачем Пушкин во второй раз инициировал дуэль?

– Ошибаетесь. Меня никто не замучил вопросами, – ответил Сергей Романыч, достал клетчатый платок довоенного образца и долго сморкал в него большой мохнатый нос. – Более того, по-моему, это вообще мало кого волнует. Да и какая в принципе разница?

– Извините, – обиделась Лина. И отвернулась в сторону окна.

Престижный салон представлял собой офис турфирмы. Изогнутая кишка, уставленная мебелью с перламутром и цветочками, созданной в странах третьего мира для дешевых борделей. С точки зрения акустики он меньше всего подходил для музыкальных вечеров.

– Где кондиционер? – поинтересовалась Лина, обмахиваясь одним из совершенно бессмысленных пропушкинских изданий, созданных на деньги кандидата в мэры с целью повышения благосостояния семей составителей.

– Понимаете, он отечественного производства, говорят, не выдержал жары, – оправдалась организаторша.

Владелица салона, пятидесятилетняя дама крупных форм и руководящих качеств, поприветствовала гостей и уступила место дирижерше с возвышенной пластикой на изношенном теле. Дирижерша объявляла номера и рисовала палочкой в воздухе замысловатые узоры, не в полном объеме понимаемые поющими. В хор по отпускному времени собрались все желающие заработать – от народной артистки до студента музучилища. Голоса торчали из общей ткани, как ненарезанные овощи из салата, звук был пестрый, гулкий и с точки зрения чистоты жанра идеально подходил к меблировке.

Хозяйка слушала с умиротворением на полном усталом лице. Пушкинисты вежливо улыбались. А Лина думала про круговорот денег в природе. Вот она, девочка из интеллигентной семьи, окончила факультет журналистики, отредактировала уйму книг, написала мешок не самых плохих стихов и отказалась от всех культурных умений, чтобы вывести детей в люди. А эта славная тетка, начинавшая жизнь, торгуя пивом или стуча на машинке, заработала столько, что хочет купить статус интеллигентного человека и движется в эту сторону, как слепой на автомобиле.

И может быть, ее дети, выучившись за границей, хотя, скорее, все же внуки, сумеют расставлять мебель, принимать гостей и заказывать музыку. В то время как Лина похоронит в себе все светское и утонченное, прилежно обучаясь лихости и цинизму, с которыми эта тетка родилась на свет…

Потом Лина сидела на балконе номера, обняв колени руками, и вспоминала свои стихи.

Рассвет обязательно вломится в дачу.
Семь медных тарелок, упавших подряд
Из дверцы часов и помчавшихся дальше,
Подскажут бездомное слово «пора».

Луни проберутся сквозь окна в оборках,

И тут же начнется на теле и на стенах,
На стареньких цвета Эдема обоях,
Процесс пожирания тайны и тени.

И сложность прозрачностью будет убита,

И мир, обретя эластичность и плотность,
Сменив точку сборки, легко и обидно
Объявит катарсис наевшейся плотью.

Странные у нее были отношения с Черновым. В общем понимании «запал на бабу», но Лина знала, сколько толстых стекол их отделяет. Она била, колола, пилила эти стекла, хотела прижаться лицом к лицу, но он странным образом ускользал. А однажды Лина сидела на очередном диване очередной запущенной квартиры и перебирала длинные волосы Чернового, сидевшего на полу, положив на ее колени тяжелую похмельную голову. Солнечный свет квадратами лежал на паркете, а из радиоприемника текла музыка Вивальди. Мизансцена была так кинематографично приторна от нежности, разлитой в воздухе, что Лина чуть не заплакала. И вдруг Черновой вскочил, уставился на нее больным волчьим взглядом и заорал:

– В душу мою хочешь забраться, сука! Не будет этого никогда, запомни!

Посидев в обиде и недоумении, Лина уехала домой. Через день он позвонил:

– Извини, я тогда полночи водку с виски мешал, в голове полный свинарник!

Лучше бы не извинялся. Стало понятно, что, как большинство особей своего пола, он боится быть ведомым чувствами. Что любимая баба – угроза картонному образу настоящего мужчины, пропитанного алкоголем и хрипло поющего в микрофон многозначительную чушь: «Твое имя – рассвет, твое отчество – закат, а твоя фамилия – смерть…»