Моченые яблоки

Становилось немного легче, когда приходила Эрика. Эрика, умевшая обо всем, даже о самом страшном, говорить смеясь. Давно, еще в двадцатых годах, Леля ревновала Генриха к Эрике. Казалось: кто же может устоять перед ней? Все было красиво в этой женщине: и как курила, изящным движением тонких пальцев стряхивая пепел, и как смеялась, откинув голову. Эрика работала на радио переводчицей. Никто из своих не звал ее Эрика, только — Лани. Это была ее партийная кличка. Однажды она показала Леле клеймо, выжженное на ее ноге во время пыток в будапештской тюрьме. Пришлось высоко поднять юбку, она сделала это при мужчинах, и в этом не было ничего неестественного, неестественным было только клеймо на ее длинной смуглой ноге.

Теперь, помогая Леле готовить в кухне ужин, Эрика говорила:

— Страшно тогда, когда чего-то не понимаешь. Мне уже ничего не страшно.

— Что-то похожее говорил Бартош, — вспомнила Леля.

— Когда?

— В двадцать девятом, когда вышел из ГПУ.

— О, — рассмеялась Эрика. — Тогда-то нам всем как раз было страшно. Тогда мы еще ничего не понимали…

Леле хотелось сказать, что она и сейчас ничего не понимает, но было стыдно показаться глупенькой. Она промолчала.

— Генрих немножко идеалист, — усмехнулась Эрика. — Немножко, — повторила она. — Ein bisschen. Поэтому ему труднее выкарабкиваться.

Все же выкарабкались, если Эрика это имела в виду. Генриха восстановили в партии и на работе. Ирма пошла в школу, Марту отдали в немецкую группу. Даже (смешно сказать!) зеленый шелк Леля наконец купила и сделала на окна, как когда-то хотела, зеленые шторы.

Из дневника Елены Гараи.

«11 сентября 1939 года.

1 сентября Ирма пошла в школу в Басманном переулке. Кончилось детство. У меня болит душа, это страх за родную маленькую жизнь. Ирма, Ирма. Я прижимаю ее к себе, глажу ее головку, ее прекрасное смуглое нервное лицо, как будто ограждая ее от этой жизни…»

«7 декабря 39 года.

Марта вечером, лежа в кроватке:

— Мне никак не хочется спать. Я буду не спать.

— Спи, детка, и ни о чем не думай.

— А ты, мама, разве, когда ложишься спать, ни о чем не думаешь?

— Я стараюсь поскорей заснуть.

— А я думаю, много думаю.

Генрих спросил:

— О чем же ты думаешь, маленькая?

— Я думаю секреты.

— Какие же?

— Я думаю, что я буду старая и потом умру.

О, милая моя девочка!»

«10 января 1939 года.

Вчера была у нас елка. Дети танцевали, играли. Были Наташа с Татьяной Борисовной, Нина Карловна с Ниночкой. Потом приехал Генрих, а Эрика — так досадно! — приехать не смогла, была занята на работе.

Все у нас благополучно, а до этого было два тяжелых года… Все благополучно, но все же грусть, усталость и страх жизни. Страх за детей не отпускает, тяготит…»

Весной сорок первого года сняли дачу под Москвой в Мякинино и двадцать пятого мая перетащились с детьми и вещами. Две комнаты с верандой, веранда большая, разделенная надвое. И надо же такому случиться! — на другой половине оказался какой-то немец со своим семейством, сотрудник немецкого посольства. Леля была так раздосадована, хоть уезжай обратно в город. Этого только недоставало! Кто-нибудь еще заподозрит, что Генрих хотел общаться с немцем и нарочно снял здесь дачу.

— Глупости! Перестань всего бояться, — убеждал Генрих вконец расстроенную Лелю.

— Глупости? — не соглашалась она. — А водопровод?

Это был семейный шифр, понятный им двоим. Но через несколько дней немцы испарились, уехали в город и не возвращались.

— Как хорошо! — радовалась Леля.

— Не так уж хорошо, — усмехался Генрих. — Скорей плохой признак.

— Ты о чем? — спросила Леля.

— О войне, — спокойно сказал он.

Из дневника Елены Гараи.